Нэп и великий перелом

90 лет назад, к двенадцатой годовщине Октябрьской революции, Иосиф Сталин опубликовал программную статью, название которой до сих пор входит во все сборники крылатых выражений, — «Год великого перелома». Сказано действительно эффектно, так можно было бы наречь эпопею или трагедию. Впрочем, и эта передовица в «Правде» от 7 ноября 1929-го стала, по сути, манифестом новой социалистической триады — коллективизации, индустриализации и культурной революции.

Тут все взаимосвязано: колхозы помогали государству вывезти на экспорт как можно больше зерна, валюта шла на строительство предприятий, а без культуры и просвещения некому было бы руководить колхозами, не говоря уж о заводах и конструкторских бюро… Говорил Сталин и о необходимости «ликвидации кулачества как класса» и сознательно прибегал к военной риторике: наступление намечалось по всем фронтам.

Деловитость и размах

Несколько позже Сталин пояснил: «Мы отстали на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». В то время нацизм в Германии ещё только созревал, и вряд ли можно было предвидеть скорое начало мировой войны, но опасность новой интервенции над Советским Союзом нависала всегда. Ни на Востоке, ни на Западе надежных союзников у «первого в мире государства рабочих и крестьян» не просматривалось. А сильную армию без развитой промышленности в ХХ веке не построишь, в руководстве ВКП(б) это хорошо понимали.

Предстояло перейти от слов к делу. Революционные лозунги наконец должны были воплотиться в жизнь миллионов людей, а не только партийного «ордена меченосцев». В годы перестройки экономисты и публицисты, тогдашние властители дум, объявили НЭП самым гениальным из «заветов Ильича». Складывалось впечатление, будто большевики и Зимний-то брали ради того, чтобы сдать козырную карту «нэпачам» и всяческим «кустарям с мотором». Это, конечно, превратная трактовка. Ленин относился к реваншу частника лишь как к временному и вынужденному отступлению социализма — и неизвестно, сохранился ли бы НЭП до конца 1920-х, если б не ранняя болезнь и смерть первого предсовнаркома.

Нэповская реальность меньше всего напоминала планы революционеров… У искренних сторонников Октября невольно возникал вопрос, ставший лейтмотивом эпохи: «За что боролись, за что кровь проливали?» Споры о жизни после НЭПа раскололи революционную элиту, превратили недавних соратников в смертельных врагов. Впрочем, случались и неожиданные сближения. Ставка на тяжелую промышленность и форсированную индустриализацию — такова была программа Льва Троцкого, которого как раз в 1929 году выдворили из Советского Союза. Вечные антагонисты, в этом они со Сталиным сходились.

Пришло время ломать и тут же строить. Эти начинания можно сравнить с петровскими реформами, крушившими московский уклад. И в том и другом случае расплачивалась за «счастливое будущее» крестьянская беднота. Начался беспрецедентный эксперимент: стране предстояло организовать современную индустрию и вывести её на высокие показатели без опоры на частную инициативу. Власть не отказывалась от материального стимула. Инженеры и «рабочая аристократия» в те годы зарабатывали много и жили, в представлении большинства, совершенно по-барски. Например, доходы «стахановцев», признанных передовиков производства, в 5–6 раз превосходили среднюю зарплату «по промышленности». Идею равенства пришлось надолго, до 1950-х, положить под сукно. Советский Союз первых пятилеток был страной контрастов, от голодных деревень до просторных профессорских квартир с картинными галереями… Из-за острого дефицита кадров государство щедро платило крепким профессионалам. Однако профессора старой школы уже выращивали в многочисленных вузах будущего «массового инженера».

При этом хозяев — в буржуазном смысле — на советском производстве не было. Промышленность создавали государственные служащие. В СССР — по крайней мере, в законном поле — не существовало биржевой игры, акций и ростовщических способов пополнить свое состояние. А про «владельцев заводов, газет, пароходов» можно было только прочитать у Маршака.

На фоне мирового кризиса промышленные успехи Советского Союза производили сильное впечатление. Иногда говорят, что Сталин провел индустриализацию с помощью США. Вряд ли это можно назвать помощью: американцы действовали в собственных интересах, каждый станок и каждый «человеко-час» заокеанских специалистов оплачивался без скидок, по текущим рыночным расценкам. Но заокеанская Великая депрессия помогла сбить эти цены — и наша страна активно скрещивала, по словам того же Сталина, «американскую деловитость и русский революционный размах».

Не на жизнь, а на смерть

С кулаками поступали жестоко. Тех, кого подозревали в контрреволюционной деятельности, арестовывали без особых формальностей. Остальных вместе с семьями переселяли. В лучшем случае — на время, в худшем — на спецпоселения, в самые суровые края «страны мечтателей, страны ученых». Вместе с кулаками репрессиям подверглись и тысячи «подкулачников», да и просто подозрительных, тех, кто высказывался против колхозов. Это и называлось «ликвидировать как класс».

На селе наступила чрезвычайная ситуация — борьба не на жизнь, а на смерть, вооруженное наступление на «старый мир». Соотечественники, оказавшиеся по разные стороны баррикад, вновь, как и двенадцать лет назад, стали ожесточенными врагами. Уничтожался дух крестьянства, основанный на практицизме и отторгающий новации. Само слово «крестьянин» по отношению к советским хлеборобам вышло из употребления. «Колхозник» или «единоличник» — отныне у нас говорили только так.

Тогдашний подмосковный сельский житель и будущий первый секретарь московского горкома КПСС Николай Егорычев вспоминал о первых неделях коллективизации: «Самая тяжелая новость — отдать корову, потому что корова была кормилицей. Бывало, идет с пастбища, вымя у каждой буренки чуть ли не по земле тащится. И вдруг этих таких родных животных надо отдать в большие дворы! Погоревав, скот мы сдали, в колхоз вступили. Я помню, моя мама со своей сестрой каждый вечер ходили проведывать свою корову. Придирчиво смотрели, как её в колхозе кормят, как доят. Приходили расстроенные — все казалось не так, как надо. Это была трагедия!»

Государство пыталось привлечь крестьян в колхозы достижениями цивилизации. Как правило, вместе с колхозом в селе появлялся фельдшер, проводилось радио, иногда даже электричество. Неподалеку от крупных городов в сельсоветах устанавливали самые настоящие телефоны. Обустраивались детские сады и столовые для колхозников. Это особенно привлекало молодежь, которая стремилась приобщиться к «городской жизни». И все-таки объяснить справным хозяевам необходимость расставания с коровой власть не могла. Даже силами Хора Пятницкого, выводившего рулады из радиоточки.

Заварилось противостояние, по масштабам не уступавшее «деникинским фронтам», хотя и не столь ощутимое в столицах. Со времен Гражданской войны в народе сохранялась привычка к кровопролитию, и о милосердии в те годы вспоминали редко. Напропалую действовало право сильного. Советская власть, ещё не вполне укоренившаяся, оказалась в опасности. А значит, с противниками не церемонились. Какие там белогвардейцы! Сам Сталин, если верить мемуаристу Уинстону Черчиллю, считал, что испытания, связанные с коллективизацией, стали опаснее фронтовых. Их разговор о колхозах состоялся в самые трудные дни Великой Отечественной, когда Черчилль впервые прилетел в Москву: «Скажите мне, — спросил я, — на вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?» Эта тема сейчас же оживила Сталина. «Ну нет, — сказал он, — политика коллективизации была страшной борьбой». «Я так и думал, что вы считаете её тяжелой, — сказал я, — ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей». «С десятью миллионами, — сказал он, подняв руки. — Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с тракторами».

Сэр Уинстон завершал эти воспоминания таким рассуждением: «Помню, какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина».

Поднятая целина

Гражданская война — это всегда ещё и борьба за умы, а потому государству понадобились пропагандисты высокого класса. Даже Корней Чуковский обещал написать сказку про «веселую колхозию». Из той же оперы и история Павлика Морозова, и попытка Сергея Эйзенштейна снять фильм «Бежин луг». Классовая борьба отразилась даже в фольклорной лирике. «Ты колхозница, тебя любить нельзя», — заявлял герой известной народной песни молодой красавице. И никаких компромиссов.

Но, чтобы рассказать о великом переломе, потребовался эпический размах Михаила Шолохова, который не стал превращать колхозную историю в идиллию. Он воспринимал события «Поднятой целины» как историческую хронику, которая ни по трагизму, ни по историческому значению не уступала коллизиям «Тихого Дона». Сагу о коллективизации Шолохов начал писать в 1930-м, а завершил в 1959-м. Впрочем, уже в середине 30-х ещё недописанный роман вошел в школьную программу, его экранизировали и даже превратили в оперу. Его трактовали в азбучном духе: большевики пробуждают в душах вчерашних единоличников колхозную сознательность. Но там все куда сложнее — не проще, чем у Гомера. Шолохов дотошно воспроизвел страхи и узловые противоречия того времени: ощущение шаткости советского строя, всеобщая растерянность, даже ожидание интервенции, и вместе с тем — энтузиазм коммунистов, нередко — неумеренный.

Партия направила в колхозы 25 тысяч коммунистов-пролетариев. Их так и называли — «двадцатипятитысячники». На скорую руку, на специальных курсах, их попытались выучить азам агрономии и экономики. Посылали пролетариев, как правило, в самые опасные края — туда, где зажиточных хозяев нельзя было и арканом затащить в колхозы. Одним из таких посланцев Кремля стал главный герой романа «Поднятая целина» Семен Давыдов. Недоставало квалифицированных управленцев — и в партийной, и в чекистской вертикали. Энтузиазма и бдительности хватало с лихвой, с прочими качествами дело обстояло хуже. Именно тогда Сталин, понимавший пропагандистскую силу афоризма, заметил: «кадры решают все». Кадры, овладевшие техникой, — так говорил Сталин в своей речи и вроде бы имел в виду инженеров и армейских командиров. Но это касалось и номенклатурной элиты, которая в первые месяцы коллективизации показала себя не лучшим образом, действуя в крестьянской среде как во вражеском окружении. Троцкий клеймил Сталина за культ бюрократии, но как раз грамотных столоначальников системе остро не хватало.

Как объяснить хлеборобу, что он — не хозяин хлебу, который вырастил? Как втолковать, что принцип «земля — крестьянам» следует трактовать в коллективистском ключе, а к колхозной собственности относиться как к личной? Посланцы Москвы действовали кнутом и пряником, преимущественно кнутом. Получалось кургузо.

«Двадцатипятитысячник» Давыдов наворотил немало ошибок, а местный донской коммунист Макар Нагульнов — и того больше. Недоверие середняков, грабительская экспроприация хлеба у единоличников, бунты, убийства, заговоры, формирование тайной повстанческой армии, чуть ли не шпионские истории, жестокость властей и диковатые нравы крестьянства — все это есть в романе Шолохова. И не случайно в финале Давыдов и Нагульнов, главные колхозные активисты, погибают. Иначе слишком сахарная получилась бы история, а потому лукавая.

Форсированная коллективизация не прошла. Дело обернулось кровавыми мятежами. 2 марта 1930 года вышла ещё одна директивная статья Сталина — «Головокружение от успехов». На сей раз он одергивал слишком инициативных товарищей за «левацкие перегибы» и гарантировал сельским жителям послабления. Они поняли: полного обобществления не будет. Так, постепенно, вся страна стала «колхозной» — и уже не под дулом пулемета.

Что же в итоге? Государству удалось пополнить запасы зерна, укрепив базу для строительства заводов, электростанций, для создания научных институтов, для укрепления армии. Другим последствием «великого перелома» оказался голод 1932–1933 годов. Вспышки гражданской войны привели к новому разорению, да и к моральному принижению села. Государство пыталось сгладить углы: крестьянские сыновья становились наркомами и академиками, секретарями ЦК и летчиками, знатных колхозников награждали орденами и привечали в Кремле. Но это нарядная витрина. «Будни великих строек», гранит и мрамор Москвы и Киева в значительной степени оплачены колхозной бедностью. Только в 1960-х советское село получило достойные социальные гарантии. И мясо во щах появилось, и железные крыши, и даже личные автомобили. Перелом сросся.

Опыт коллективизации и советской триады аукнулся в истории многих стран, включая нашего большого соседа — Китайскую Народную Республику. И хотя сегодня, по существу, там вернулись к НЭПу, без портретов Сталина в Китае не обходится ни одно государственное торжество. И не считаться с этим не получится.