Коренной перелом сталинград или эль аламейн

Если спросить соотечественника, когда и где произошёл перелом в Великой Отечественной войне, всякий, не задумываясь, ответит: в Сталинграде, осенью 1942 года! А тот, кто помнит, к какой дате приурочен День артиллерии, еще и уточнит — 19 ноября.

Однако существует другая точка зрения на этот вопрос. 23 октября 1942 года английские войска начали наступление против итало-германской армии Роммеля в Египте. Городок Эль-Аламейн, у которого остановилось немецкое нашествие в Африке, знаменит в англосаксонском мире не меньше, чем русская твердыня на Волге. «Кризис войны разразился под Сталинградом и Эль-Аламейном», — заявил весной 1943-го начальник штаба армии США Джордж Маршалл, исподволь уравнивая успех британского экспедиционного корпуса в Египте с «Каннами двадцатого века», совершёнными советской армией в междуречье Дона и Волги. С тех пор в западной литературе и среди российского «европейничающего» слоя предпринимаются недюжинные усилия, чтобы поставить Сталинград и Эль-Аламейн на одну ступень почёта, и даже принизить победу на Волге по сравнению с африканским прорывом Монтгомери.

Доводы апологетов Эль-Аламейна можно разделить на три группы: 1) британское наступление в Египте началось раньше советского; 2) в северо-африканском прорыве участвовало больше танков, чем в Сталинградском; 3) количество итало-немецких пленных, взятых британской армией в Северной Африке (май 1943 года), существенно превышает количество пленных армии Паулюса, сдавшихся воинам Рокоссовского, Еременко и Ватутина под Сталинградом в январе-феврале сорок третьего. Все эти утверждения являются истиной, но истиной отнюдь не достаточной, чтобы сделать вывод о глобальном значении британской победы.

Начнём военно-исторический анализ со второго довода — о танках. Действительно, в октябре 1942 года британская ударная группировка под руководством генерала Монтгомери имела в своём распоряжении 1351 бронированную машину, а в ударных группировках Юго-западного, Донского и Сталинградского фронтов накануне операции «Уран», судя по воспоминаниям маршала Жукова, насчитывалось всего 900 танков. Дополнительную солидность бронированному кулаку союзников придавал тот факт, что в Египет к осени сорок второго был доставлен 251 новейший «Шерман», принадлежащий к танкам нового поколения (типа «Тигра» и «Пантеры»). Современная оптика, усовершенствованные артиллерийские системы позволяли этим танкам союзников поражать германские Т-IV с дистанции 2000 метров, а мощная броня делала «Шерманы» неуязвимыми, пока расстояние до танков противника не сокращалось до полукилометра. Битва под Эль-Аламейном не превратилась в «отстрел куропаток» только потому, что Роммель закопал свои танки по башню в песок (используя приём, освоенный немцами на Восточном фронте) и вынудил англичан пойти на тесное сближение ради прицельной стрельбы.

Итак, необходимо признать, что британская бронированная «кувалда», наносившая решающий удар в сражении под Эль-Аламейном, была «тяжелее» русских танковых «клещей» под Сталинградом. Однако такое одномоментное сравнение числа танков на день перехода армий в контрнаступление вряд ли может быть объективным. Дело в том, что кампания в Северной Африке по своей интенсивности не идёт ни в какое сравнение с грандиозной битвой на Волге, и для полноты картины необходимо сравнивать общее число танков, задействованных в двух сражениях на всём протяжении боевых действий.

Лето и осень сорок второго года в Египте отличались вяло текущими боевыми действиями. Об этом очень красноречиво свидетельствует выдержка из дневника американского авиационного генерала Льюиса Бреретона, прибывшего накануне сражения под Эль-Аламейном в штаб британских ВВС: «Штаб Кеннингхэма расположился на побережье Средиземного моря, примерно в 15 милях от линии фронта. Всё устроено комфортабельно, а купальные возможности способствуют поддержанию чувства удовлетворённости. По обе стороны фронта существует неписаное правило, согласно которому истребители не атакуют людей на берегу…» Создаётся впечатление, что американский генерал прибыл не на фронт, а на курорт. Особенно если учесть, что в Сталинграде в это время кипели ожесточённые бои за «Дом Павлова» и Мамаев курган, а «купальные возможности» на берегу Волги были ограничены разве что купанием в собственной крови.

Естественно, что в стабильной фронтовой обстановке союзники вплоть до решающего дня накапливали танки, а Сталинградская битва с первых своих дней — с середины июля и до самого февраля, представляла собой огромную мясорубку, непрерывно размалывающую всё новые и новые порции живой силы и техники. Поэтому общее количество боевых машин, задействованных советской армией под Сталинградом, многократно превышало как количество танков, брошенных 19 ноября на прорыв в операции «Уран», так и количество боевой техники союзников в Северной Африке. Сами британские источники указывают: русские только в начале наступательной фазы Сталинградской операции использовали 1463 танка (J. S. A Hayward 1998, p. 224.), а общее количество советских бронированных машин, принимавших участие в битве на Волге от начала до конца операции, оценивают минимум в четыре тысячи. Для сравнения, общее число танков британского экспедиционного корпуса, действовавших в аналогичный период в Северной Африке, не превышало двух тысяч.

Если же сравнивать размах двух решающих сражений не по одним лишь танкам, а по всем важнейшим видам стратегических сил, то разница получается куда более внушительная. Так, под Сталинградом в момент наступления с нашей стороны участвовало около 1 миллиона бойцов, оснащённых 15-ю тысячами орудий и реактивных установок. Им противостояла тоже миллионная немецко-румынская группировка, имевшая более 10 тысяч орудий и крупнокалиберных миномётов. Под Эль-Аламейном 220 тысяч англичан, французов и греков при 2359 орудиях сражались против 115 тысяч немцев и итальянцев, имевших на вооружении 1219 артиллерийских стволов. Как видим, по числу задействованной пехоты и артиллерии масштабы двух операций различаются почти на порядок.

Наконец, если оценивать напряжение двух битв по их кровопролитности (а именно размеры потерь имели решающее значение для слома военной мощи гитлеровского блока), то разница получается ещё более разительная. С июля 1942-го по февраль 1943-го итало-германский блок потерял убитыми и ранеными в северной Африке не более 40 тысяч человек. За это же время в междуречье Дона и Волги было выведено из строя минимум 760 тысяч солдат противника. Эту цифру приводят сами западные исследователи (например, Bergstom, 2007, p. 122-123) и цитирует, как наиболее достоверную с их точки зрения, англоязычная Википедия.

В итоге мы можем констатировать: битвы под Сталинградом и Эль-Аламейном — явления несопоставимого масштаба, и если первая из них вызвала в Германии трёхдневный траур, как небывалое поражение во всей немецкой истории, то вторая играла, вне всякого сомнения, сугубо локальную, периферийную роль. Об этом свидетельствовал сам «лис пустыни» Эрвин Роммель: «В Берлине придавали кампании в Северной Африке второстепенное значение, и ни Гитлер, ни Генеральный штаб не относились к ней особенно серьезно» (цит. по «Неизвестная война» И. Б. Мощанского). Подобные оценки зимой 1942-43 года не были редкостью и в европейской печати. Например, шведская газета «Дагспостен» сообщала, что германское руководство «вынуждено покинуть Роммеля, обороняющего этот второстепенный фронт».

Собственно говоря, сравнение масштабов сражений автоматически снимает проблему времени: мол, наступление под Эль-Аламейном началось почти на месяц раньше, и именно эту хронологическую точку следует считать переломной в ходе Второй мировой войны. Да, удар Монтгомери в Египте был нанесён раньше, чем удары Ватутина и Еременко на Волге, но по своему значению он оставался локальной операцией, «булавочным уколом» (выражение Черчилля), который гитлеровцы могли бы с лёгкостью отразить, если бы не увязли в России.

Локальные наступления сравнимого масштаба советская армия проводила и в августе, и в октябре 1942 года. Так, в конце августа соединения Сталинградского фронта заняли обширные плацдармы на правом берегу Дона, в районе посёлка Серафимович и станицы Кременская. Именно эти плацдармы были затем использованы Ватутиным и Рокоссовским для сосредоточения ударных группировок, замкнувших кольцо под Сталинградом. Можно сказать, что августовское наступление на Дону оказалось прелюдией ноябрьского триумфа, но считать его поворотным пунктом войны было бы совершенно необоснованной натяжкой.

Для Западного театра военных действий первой решающей победой, в какой-то степени сопоставимой со Сталинградским успехом нашей армии, стала операция «Оверлорд» — высадка в Нормандии весной 1944 года, через полтора года после битвы на Волге. До того момента перелом на Западе не стал очевидным фактом. Это совершенно ясно из динамики боевых действий на западноевропейском театре. В первой половине 1943 года, пока бои шли на территории итальянских и французских колоний и главными противниками англосаксов оставались сателлиты Гитлера, армиям Англии и США сопутствовала удача. Но едва лишь к ноябрю сорок третьего они столкнулись с регулярной немецкой обороной, наступление в Италии заглохло на целых восемь месяцев. Потребовалась высадка в Нормандии, чтобы немцы начали отступать.

На восточном театре военных действий, напротив, Сталинградская победа обеспечила советской армии непрерывный каскад наступательных операций, уже не прекращавшихся до конца войны. Это и был реальный перелом хода военных действий, подтверждённый затем ещё более масштабным сражением на Курской дуге.

Отдельного разговора требует тема пленных. 250 тысяч немцев и итальянцев, сдавшихся в мае 1943 года в Тунисе, хоть и не являются непосредственными трофеями сражения под Эль-Аламейном (их капитуляции предшествовали ещё две крупные наступательные операции), но дают серьёзные основания для гордости наших союзников. По сравнению с ними 90 тысяч солдат и офицеров противника, взятых в плен под Сталинградом, выглядят достаточно скромно.

Однако более внимательное рассмотрение судьбы окружённых группировок под Сталинградом и в Тунисе заставляет отказаться от скоропалительных выводов в пользу мастерства англо-американских полководцев. Так, наиболее цитируемые британские исследователи Аткинсон и Плэйфайер сообщают, что в Тунисе на 238 243 пленных пришлось примерно 8 500 погибших немцев и 3 700 погибших итальянцев. То есть, окружённая северо-африканская группировка стран Оси, потеряв всего лишь около 5% личного состава, предпочла выбросить белый флаг.

Совсем другую картину мы наблюдаем в битве на Волге. Известно, что в советское кольцо попало около 330 тысяч солдат вермахта (а также румын, хорватов и «хиви» из числа советских граждан). Но оказалось в плену только 90 тысяч, остальные погибли в ожесточённых двухмесячных боях. Решение о капитуляции было принято только после того, как окружённые соединения потеряли почти три четверти личного состава, — редкий в мировой военной истории пример стойкости! И это не просто свидетельство высочайшего накала борьбы и высочайшего волевого напряжения обеих сторон на советско-германском фронте. Это ключ к пониманию глубинного смысла войны, которая на Востоке носила совершенно иной характер, нежели на Западе.

Прежде чем делать глобальные выводы о характере советско-германской и германско- англосаксонской войн, позволю ознакомить читателя с несколькими цитатами. Вот генерал Александер (главнокомандующий английской группировкой в Тунисе) пишет в Лондон 11 мая 1943 года, в момент массовой капитуляции африканской армии Гитлера: «… Вчера я видел повозку, набитую немцами, которую они сами тащили в лагерь для военнопленных. Когда они проходили мимо, мы не удержались от смеха, а они ответили нам тем же». Эта идиллическая картина напоминает встречу вчерашних соперников после футбольного матча, а не рандеву смертельных врагов. Тут не проявляется ни ненависти, ни уныния побеждённых, только осознание комичности ситуации и взаимный дружеский смех. Невозможно вообразить, чтобы сталинградские пленные так смеялись при встрече с русскими, тем более — отвечали улыбкой на насмешки победителей.

Не менее удивительны для русского читателя и наблюдения английского ветеринара Джеймса Хэрриота, во время войны работавшего на фермах родного острова. Он сообщает, что немецких и итальянских пленных на летний сезон без всякого конвоя раздавали по крестьянским семьям, где они жили, работали и питались вместе с хозяевами. Видимо, ни о побегах, ни тем более о вооружённых акциях беглых пленных во вражеском тылу не было и речи. Между британскими фермерами (чьи дети в то время сражались на фронте) и новоявленными постояльцами завязывались вполне дружеские отношения. «Я знаю немало фермерских семей в наших краях, которые и по сей день ездят погостить у немцев и итальянцев, которых пригрели в ту пору», — признаётся Хэрриот. Можно ли представить, чтобы подобные отношения возникли между русскими крестьянами и немецкими пленными в советском тылу или между немецкими хозяевами и славянскими остарбайтерами в Рейхе?!

Очевидно, что война между германцами и британцами выглядела как «старый, братский спор…», как своего рода рыцарский турнир, столкновение людей одного культурного типа, одной цивилизации. Воины противоборствующих сторон признавали друг друга существами одного порядка, которым не стыдно проиграть и не зазорно сдаться в плен. В то же время восточная кампания Гитлера была в воображении агрессоров типичной колониальной экспедицией в страну «полудьяволов, полулюдей», где никакого примирения и никакого взаимного уважения быть не может.

Этот характерный для западного человека комплекс «высшей расы» в начале войны играл роль мобилизующего фактора гигантского значения. Процитирую высказывание начальника штаба 20-й армии генерала Сандалова, сделанное весной 1942 года: «Начали сдаваться в плен группами… Не тот нынче пошёл немец». Этот краткий штрих, оставленный в полевом дневнике, чрезвычайно красноречив. Он означает, что до весны 1942 года немцы если и сдавались в плен, то только поодиночке. Им было стыдно друг перед другом признавать превосходство «недочеловеков», поднимать руки перед «русскими обезьянами». Понадобилось пережить поражение под Москвой, чтобы расовая гордыня ослабела в малых солдатских группах. Потребовалась катастрофа Сталинграда, чтобы капитуляция перед русскими перестала считаться невозможной среди офицеров высшего звена, и сдаваться начали уже не группами, а целыми армиями.

Война на Восточном фронте начиналась как война «сверхчеловеков» против «недочеловеков», но завершилась абсолютным крахом расовой доктрины. Уверенность западных людей в неоспоримом собственном превосходстве, веками вдохновлявшая европейцев на колониальную экспансию, была погребена в руинах Сталинграда. Вскоре после гибели Третьего рейха пробил час всех других европейских колониальных империй. Пришёл конец безраздельному мировому господству Западной цивилизации.

Вот почему Сталинград является не просто переломной точкой Второй мировой войны, но поворотным пунктом всей мировой истории, а сражение под Эль-Аламейном — всего лишь крупным «рыцарским турниром» во внутриевропейских разборках.

Владимир Тимаков