Эстетика на переломе культурных традиций

В библиотеке

Как пойдут плести про “телесность власти”,

Так и плюнул бы да бежал подальше

От оравы модной.

Не осталось, что ли, на свете правды?

Простоты и чести, любви и веры?

Мир сошел с ума? Да чего их слушать —

Идиотов кучку!

Кто рехнулся, пусть в симулякрах бродит,

Всюду фаллос видит, вагину чует,

Почитает Хармса царем поэтов

И отцом — де Сада.

Вот Гаспаров здесь написал про греков

Для детей: прозрачно, легко и точно.

Как для нас старался — хоть мы с тобою

Уж давно не дети.

Несмотря на некоторую авторскую иронию, перед нами стихотворение-позиция. Оно недвусмысленно представляет приоритеты поэта, его литературные предпочтения: “простота и честь, любовь и вера”. Не случайно этим стихотворением открывается названная подборка (в скобках заметим: и номер в целом). М.Кукину досадно, что посягают на испокон веков чтимые ценности, “правду” жизни и творчества. Имя “ненавистного” врага названо — постмодернизм. Крупными мазками нарисован портрет антигероя. Представленному образу трудно отказать в точности подмеченных деталей. Даже в манере изображения присутствует характерная для постмодернизма игра поэтическими стилями.

Да, портрет выразителен, но все же, думается, односторонен. Есть в характере современного enfant terrible и другие черты или, как говорят психологи, субъект “акцентуирован” и иным образом.

Эти другие черты можно обнаружить, в частности, в том стихотворении М.Кукина, которое, собственно, и привлекло внимание своей необычностью.

* * *

Р.К.

Утро гремит у подъезда широкой лопатой,

Греет моторы, стоит, напевая, под душем,

Лоб поднимает над жаркой подушкой измятой,

Пудрится, мылится, душится, волосы сушит,

Ложечкой звякает, наскоро чистит ботинки,

В скверик выводит собаку и красит ресницы,

Маслом ложится на хлеб, бьет ладонью будильник,

Льется из крана, над чашкой кофейной дымится,

В мутное небо рассвет выпускает, грохочет

Мусорным баком, буксует на льду, вызывает

Лифт, и включает приемник, и в школу не хочет,

Кашляет, лезет в автобус, ключи забывает,

И настигает во сне, сколь угодно глубоком,

Бреется хмуро, и пастой зубною плюется,

И от плеча моего твою теплую щеку

Силится все оторвать. И ему удается.

Начало дня представлено как начало жизни — светлое, свежее, полное энергии, теплое близостью любимого человека. Оно распахнуто миру, при этом будучи трогательно интимно, камерно. Наверное, поэт должен быть доволен этим стихотворением, ведь оно созвучно его профессиональному и жизненному кредо — верность основополагающим, непреходящим ценностям бытия человека в мире.

Но при первом же прочтении бросается в глаза необычность построения текста. Состоит он из глаголов — “одиноких” или с “небольшим сопровождением”. Глагольный ряд используется автором для передачи действий, которые осуществляет лирический герой утро. Перед нами герой не просто неодушевленный, но и не предмет. Он принадлежит миру времени. Главная его особенность заключается в том, что представлен он через серию действий, совершаемых разными людьми, предметами и даже природными явлениями.

Женское утреннее поведение (“пудрится”, “красит ресницы”) чередуется с мужским (“мылится”, “бреется хмуро”), поведение взрослого человека — с детским (“в школу не хочет”), людей конкретной специальности (“грохочет мусорным баком”, “гремит у подъезда широкой лопатой”) и неопределенных профессий (“греет мотор”, “включает приемник”, “наскоро чистит ботинки”, “ключи забывает”). Наконец, наряду с людьми в утреннем действе принимает участие и неживое (“маслом ложится на хлеб”, “льется из крана”, “над чашкой кофейной дымится”).

Тот факт, что утро наделено антропоморфными свойствами, не представляется чем-то необычным. А вот то, что ему одновременно присвоены действия очень разных людей, да еще вперемешку с характерными для неодушевленных предметов, является отличительной особенностью этого стихотворения.

Как следствие, наше чтение напоминает метание. Нас сбивают, переключая внимание то на зрительные образы, то на звуковые, и при этом с калейдоскопической быстротой меняют источник, их порождающий. Шестнадцатистишье многократно дробится даже на уровне одной строки. В нем отсутствуют “местные” связки.

Как бы в поддержку фрагментарной структуре стихотворения сами события, описываемые в нем, для повествующего совершаются в пограничной зоне между сном и бодрствованием — в период, когда рациональное начало еще полностью не вступило в свои права. А значит, не работают здравый смысл с логикой и все приобретает абсурдный оттенок. В это время жизнь предстает непонятной, спутанной. События вполне реальные кажутся сознанию, не до конца проснувшемуся, странными, загадочными.

Но зачем потребовался М.Кукину столь мозаичный, испещренный сбоями, воспроизводящий иррациональное состояние — отчетливо постмодернистский пассаж? Более того, почему ему предоставлена большая часть стихотворения?

Может быть, у этого ряда-перечисления особая миссия? Ведь в нем представлено то, что “отбирает” любимого, дорогого человека. Соперник дан в разных своих ипостасях. Перед нами мелькает нечто чуждое и бесцеремонное, представляющее опасность для интимного. Просматривается и иной аспект противостояния: повседневные, рутинные, бытовые заботы теснят возвышенное чувство. Так, может, для описания “врага” выбран “враждебный” же метод: сумбурный, нелогичный, смешивающий все и вся? Результат подобной процедуры не может быть красивым, ибо в нем отсутствует структура. И вот перед нами гибрид, соединяющий в себе, запросто, лишь через запятую, мужское и женское начало, высокое и низкое (“в мутное небо рассвет выпускает” и “пастой зубною плюется”).

Но нет же, такое прочтение вряд ли согласуется с задумкой автора. Ведь “врагу” дано имя “утро”. А то, что совершается в этот период, обычно отличает свет, чистота, радость. И в тексте стихотворения немало тому подтверждений.

Кому “без боя” можно “уступить” любимого человека? Тем, кто дорог нам, кого мы любим, пусть и как-то по-другому. Нет, не противостояние “вражескому” представлено в этом стихотворении, а “уступка” любимого человека миру, который по-своему значим.

Дорого же в мире очень многое. Хочется успеть все это отметить, назвать (и тем самым сберечь, защитить), прежде чем оно утратит свою свежесть, легкость, поторопиться, чтобы не пропустить либо не растерять то, что трогает. И оказывается, алогичный, полный случайностей постмодернистский коллаж удачно подходит для этого.

Дело здесь не только и не столько в динамичности, но в способности откликаться разному, рядополагать его. Разомкнутость постмодернистского ряда, его внутренние лакуны, позволяющие вносить все новые и новые дополнения, отсутствие каких-либо иных структурирующих принципов кроме “сосуществования” превращают постмодернистскую мозаику в аналог душевной широты.

Постмодернистская позиция отлична от позиции всеобщей, безграничной, слепой любви. Но это тем не менее позиция способного, умеющего любить, ибо любить значит дорожить, в том числе очень неприметным, принимать реальность такой, какая она есть — равно сильные и слабые ее стороны, и при этом не пытаться выстроить оценочные иерархии либо учинить преобразующую ломку.

Кажется, что М.Кукин именно с таким чувством встречает начало дня, так относится к очень разным его проявлениям. Это позиция радости, открытости миру.

Итак, постмодернистская склонность замечать, примечать большое и малое, не проходить мимо мелочей, не совершать насилия во имя своих интересов и идей — все это хорошо согласуется с гуманистическим началом, столь значимым для М.Кукина. Именно это, как представляется, способствовало включению постмодернистского приема в арсенал средств московского поэта, который таким образом сделал шаг навстречу тому, с чем не соглашался. В облике “врага” М.Кукин обнаружил нечто, заслуживающее внимания, признания.

Подобный шаг со стороны людей последовательных в своих убеждениях принципиален для судьбы постмодернизма. Столь же принципиален, как и наметившаяся уже в конце 80-х тенденция внутри самого постмодернизма, именуемая “критическим сентиментализмом” (С.Гандлевский), “новой искренностью” (Д.Пригов), “новой сентиментальностью” (М.Эпштейн)[1]. Старые добрые ценности, типа “красота”, “правда”, возрождаются в кругах, где над ними иронизировали. Ныне к ним здесь апеллируют, ими дорожат, но звучат они несколько непривычным для себя образом — приглушенно, камерно, без пафоса.

Для постмодернизма подобное двустороннее, встречное движение означает, что само данное направление утрачивает социально осуждаемый статус enfant terrible, постепенно покидает культурную периферию и вплетается (если позволительно использовать образ, предложенный Р.Рорти) в гобелен, сукно культуры, “удерживаясь” другими нитями, но при этом сохраняя свой специфический цвет, текстуру.

Ситуация “встречи” несколько раз упоминалась в ходе нашего короткого повествования. Вариации на эту тему связаны с разными аспектами проблемы отношения к друговости. “Первые встречи”, как правило, отличает внимание к непохожести другого, что принципиально для процессов самоидентификации, осознания себя как своеобразного уникального социального субъекта. В последующем обретенный опыт может перерасти в контакты ради противостояния. Но есть и другая альтернатива: встречи становятся для обеих сторон (или хотя бы для одной из них) источником дополнительных впечатлений, обогащающих кругозор, расширяющих поле возможностей.

Думается, в отношении постмодернизма со стороны традиционной культуры позади остался этап знакомства, на котором было и удивление, и возмущение. Сегодня мы все чаще оказываемся свидетелями продуктивного использования приемов и наработок, предлагаемых постмодернистской позицией. Рассматриваемое стихотворение М.Кукина — один из таких случаев.

В ответ могут заметить, что не следует делать далеко идущие выводы на основе единичного примера. Бесспорно, не имеет смысла переоценивать роль частного случая. Тем не менее трудно удержаться от соблазна поделиться впечатлениями от обнаружения узнаваемого при достаточно неожиданных обстоятельствах. Ведь контрастности нельзя отказать в выразительности. Кстати, сам постмодернизм придает большое значение отдельному случаю, рассматривая его как знак.

В пользу отмеченной перспективы взаимосближения говорит еще один момент. При всей сложности, запутанности вопроса родственности/оппозиционности классики и постмодернизма[2] есть нечто в последнем, неустанно работающее на их встречное движение. А именно постмодернизм — это во многом методологический ход, серия практических приемов, стратегий работы с материалом. Он воплощает собой вопрос “Как?”, провозглашает отказ от проблематики истинного и аутентичного в пользу самых разных пере- (переструктурирование, переакцентировка, перечитывание, переосмысление). Предметом и целью постмодернизма является “иное”: иные акценты, подсветка, аранжировка, простройка новых связей. Перефразировав слова Лидии Гинзбург о Марселе Прусте, можно сказать, что постмодернизм “принадлежит к тем новаторам, которые не изобретают элементы, а проявляют потенции, заставляют элементы по-новому функционировать”[3].

Думается, поэтому М.Кукин, оставаясь верен своим принципам, чувствует себя вправе использовать постмодернистский ход. Чужой прием оказывается вполне применим к реалиям, содержанию, с которыми работает московский поэт. Дополнительные акценты расширяют поле видения, не заставляя менять позицию.

Более того, сама работа по “переиначиванию”, которую ведет постмодернизм, реализуется в пространстве культуры, понимаемой им как общее поле, в котором можно и стоит легко и даже несколько игриво общаться с представителями разных эпох, мировоззренческих ориентаций, не считаясь ни с какими канонами, не задумываясь о временной или какой-либо иной дистанции. Да, возможно, постмодернизму присущ несколько поверхностный подход к жизни, но это любознательный повеса, которому интересно если не все, то очень многое.

А потому в перспективе ему вряд ли грозит превращение в тупиковую ветвь культуры. Органичный для него принцип открытости не может не сказаться на его собственной судьбе. Ведь отзывчивость постмодернизма способствовала его переплетению с немалым числом культурных нитей. И нам представится еще не одна возможность повстречаться с ним на перекрестках культуры, поразмышлять над тем, насколько созвучна его позиция нашей, насколько эффективными могут оказаться предлагаемые им методы и положения.

[1]Эпштейн М. Постмодерн в России. Литература и теория. М., 2000. С. 274–275.

[2] См., в частности, обзор Н.Маньковской, представленный в ее монографии: Эстетика постмодернизма. СПб., 2000. С. 131–150.

[3]Гинзбург Л. Из старых записей. 1920–1930 годы // Гинзбург Л. Литература в поисках реальности. М., 1987. С. 176.

наверх страницы