Великий перелом роман
Василий Белов
ГОД ВЕЛИКОГО ПЕРЕЛОМА
Хроника начала 30-х годов
«Всеобщая война, которая разразится, раздробит славянский союз и уничтожит эти мелкие тупоголовые национальности вплоть до их имени включительно.
Да, ближайшая всемирная война сотрет с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы, и это также будет прогрессом».
«… Мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России и в славянских землях Австрии… Мы знаем, что нам делать: истребительная война и безудержный террор».
Фр. Энгельс
Часть первая
I
После величайшей смуты, унесшей в своем знобящем вихре миллионы жизней, не прошло и десяти лет, а Россия и Украина уже стояли вблизи очередной, не менее страшной трагедии. Казалось, все силы зла снова ополчились на эту землю. Вступая на пустующий императорский трон, знал ли угрюмый Генсек, что через несколько лет, в день своего пятидесятилетнего юбилея, он швырнет им под ноги сто миллионов крестьянских судеб? За все надо чем-то платить, даже за наркомовскую фуражку. А тут неожиданно подвернулась аж Мономахова шапка…
И когда б в стране имелся хотя бы один-единственный не униженный монах-летописец, может, появилась бы в летописном свитке такая запись: «В лето одна тысяча девятьсот двадцать девятого года в Филиппов пост попущением Господним сын гродненского аптекаря Яков Аркадьевич Эпштейн (Яковлев) поставлен бысть в Московском Кремле комиссаром над всеми христианы и землепашцы».
Таких летописцев не было.
Сонмы иных писателей вопили о кулаках и о правой опасности. Кто был опасен и главное для кого? Троцкий покинул страну вместе с двумя вагонами награбленного, но перед тем он раскидал семена своих антимужицких идей на тысячеверстных пространствах России. Разнесенные ветрами двух последних десятилетий, эти семена тут и там смело пускали ростки, укреплялись и махрово цвели, давая новые обильные семена, уже не боящиеся ни сибирских морозов, ни степных суховеев.
Совсем недавно Россия давала третью часть мирового хлебного экспорта. Что-то будет теперь? Эпштейн, возглавляя сельское хозяйство великой державы, не ведал разницы между озимым и яровым севом. Конечно же, подобно младшим своим соратникам Вольфу и Беленькому, Клименко и Каминскому, Бауману и Каценельбогену, он на все лады раздраконивал и клеймил троцкистов.
Он ничего не боялся.
5 декабря 1929 года его шеф Каганович — этот палач народов — за несколько минут накидал список из двадцати одного кандидата в состав изуверской комиссии. Политбюро утвердило. И уже через три дня Яковлев сварганил восемь подкомиссий, которые тотчас начали разрабатывать грандиозный план невиданного в истории преступления. В тот же день, то есть 8 декабря, Яковлев стал комиссаром российского земледелия.
В субботу и воскресенье 14–15 декабря все восемь подкомиссий непрерывно заседали, после чего были поспешно приняты предложения председателя колхозцентра Г. Н. Каминского — одного из главных подручных новоиспеченного комиссара земледелия. Речь в этих предложениях шла главным образом о сроках раскулачивания. Они торопились, дорвавшись до власти! В понедельник и вторник, 16–17 декабря, шабаш продолжился с новой силой, а в среду, 18 декабря, комиссия уже утвердила проект постановления. В портфель Якова Аркадьевича легла уютная папка с листами, испещренными теми сатанинскими знаками, которые программировали жизнь, а вернее смерть миллионов людей. Они, эти знаки, предрекали гибельный путь для великой страны, в значительной мере определявшей будущее целого мира!
Да, бумаги были готовы, они ждали, и теперь все зависело от «шашлычника» или «семинариста», как троцкисты за глаза называли Генерального. Очередное Политбюро планировалось провести в понедельник, но в субботу Сталину исполняется пятьдесят. И в его маленькой полукруглой гостиной в узком кругу, за стаканами с прекрасным красным и белым кавказским вином наверняка зайдет речь о тезисах Яковлева.
Надвигалась решающая суббота…
* * *
Сталин был раздражен собственным юбилеем и множеством поздравлений, напечатанных в «Правде». Волей-неволей приходилось подбивать жизненные итоги, но они, по его мнению, были не столь внушительными, чтобы с легким сердцем выслушивать и вычитывать пышные славословия. И сегодня, в этот субботний день, он был раздражен больше обычного. Но чем сильней становилось это внутреннее раздражение, тем неторопливей были его движения.
Обед, завершенный молча, обидел жену, но Сталин редко замечал не собственные обиды. А когда замечал, то сразу же забывал их, считая, что в его положении иначе нельзя. Он так и не ответил ей, кто приглашен на вечер и в котором часу накрыть стол. Поднялся, с добрым улыбчивым прищуром взглянул на детей и, слегка косолапя, вразвалку, но довольно проворно ушел из гостиной в свой маленький кабинетик. Он знал, что недоумение, оставленное им, немедленно превратится в еще большую обиду, обида перерастет в конфликт, но, как всегда, не захотел предотвратить все это. Лежа на диване и просматривая газеты, он попытался погасить раздражение и задремать, но газетные сообщения не оставили для этого времени. А тут оставалась еще куча телеграмм, собранных в одно место Сашкой Поскребышевым…
Сталин прямо на ковер отбросил пачку газет, откинулся и закрыл обесцвеченные годами глаза.
Итак, пятьдесят лет… Много это или мало? Много… Он мыслил и выступал с трибун с помощью метода краткого христианского катехизиса. Вопрос, ответ.
В и О. Говорили, что его отец, сапожник Джугашвили, совсем ему не отец… Вопрос: кто говорил? Говорила жена духанщика, толстая ведьма, никогда не знавшая собственной матери. Еще говорили, что путешественник из Петербурга Пржевальский, будучи на Кавказе, потерял голову из-за черноглазой жены сапожника. Кто говорил? Кому это было надобно? Говорил об этом…
Но все это чушь, жалкая дрянь! К черту! Не стоит раздумий…
Он умел останавливать, перебивать не только чужие, но и собственные мысли, слова, раздумья. Однако ж раздумья не исчезали сегодня.
Он вспоминал многие эпизоды своего полувекового пути, хотя иные из этих эпизодов хотелось забыть. Но он был не в силах этого сделать. Он помнил все, в том числе и тот позорный для него день 18 октября 1888 года!
Накануне, то есть семнадцатого, в двенадцать часов дня между станциями Борки и Тарановка Азовско-Курской железной дороги с насыпи высотой в шесть саженей обрушился пассажирский поезд. Вагоны один за другим с треском валились друг на друга. Ринулся под откос и вагон-столовая, где, возвращаясь с Кавказа, завтракал император Александр с семьею и свитой. Газеты того времени сообщали, что из разрушенного вагона извлекли икону Спаса-нерукотворного и что стекло иконы оказалось целым. Царь якобы выбрался из-под вагонных обломков и тотчас распорядился спасать оставшихся в живых пассажиров, императрица будто бы сама оказывала помощь раненым. На станции Лозовой, в честь спасения царской семьи, было благодарственное молебствие, затем отпевание погибших. На другой день вся Россия возносила молитвы, миллионы людей ставили свечи в церквах, вспоминали гибель Александра Второго — реформатора и освободителя крепостных. Опустив уже тогда тяжелые, словно у гоголевского Вия, веки, старательно, с чувством молился и девятилетний мальчик-грузин, учащийся одного из духовных училищ на юге империи. Худой и маленький, этот мальчик, как большинство недоростков, имел привычку задирать при ходьбе голову, на молебне же он держал ее чуть наклоненной вперед. Он поминутно сглатывал копившийся комочек молитвенного восторга…
Источник
В романе В. Белова «Год великого перелома» с предельной правдивостью, со всей остротой, ярко показана трагедия России начала 30–х годов XX века: коллективизация сельского хозяйства, начало сталинских репрессий. Как и все лучшие произведения писателя, этот роман написан с предельным пониманием быта и характеров жителей северной русской деревни.
Василий Белов
ГОД ВЕЛИКОГО ПЕРЕЛОМА
Хроника начала 30-х годов
«Всеобщая война, которая разразится, раздробит славянский союз и уничтожит эти мелкие тупоголовые национальности вплоть до их имени включительно.
Да, ближайшая всемирная война сотрет с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы, и это также будет прогрессом».
«… Мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России и в славянских землях Австрии… Мы знаем, что нам делать: истребительная война и безудержный террор».
Фр. Энгельс
Часть первая
I
После величайшей смуты, унесшей в своем знобящем вихре миллионы жизней, не прошло и десяти лет, а Россия и Украина уже стояли вблизи очередной, не менее страшной трагедии. Казалось, все силы зла снова ополчились на эту землю. Вступая на пустующий императорский трон, знал ли угрюмый Генсек, что через несколько лет, в день своего пятидесятилетнего юбилея, он швырнет им под ноги сто миллионов крестьянских судеб? За все надо чем-то платить, даже за наркомовскую фуражку. А тут неожиданно подвернулась аж Мономахова шапка…
И когда б в стране имелся хотя бы один-единственный не униженный монах-летописец, может, появилась бы в летописном свитке такая запись: «В лето одна тысяча девятьсот двадцать девятого года в Филиппов пост попущением Господним сын гродненского аптекаря Яков Аркадьевич Эпштейн (Яковлев) поставлен бысть в Московском Кремле комиссаром над всеми христианы и землепашцы».
Таких летописцев не было.
Сонмы иных писателей вопили о кулаках и о правой опасности. Кто был опасен и главное для кого? Троцкий покинул страну вместе с двумя вагонами награбленного, но перед тем он раскидал семена своих антимужицких идей на тысячеверстных пространствах России. Разнесенные ветрами двух последних десятилетий, эти семена тут и там смело пускали ростки, укреплялись и махрово цвели, давая новые обильные семена, уже не боящиеся ни сибирских морозов, ни степных суховеев.
Совсем недавно Россия давала третью часть мирового хлебного экспорта. Что-то будет теперь? Эпштейн, возглавляя сельское хозяйство великой державы, не ведал разницы между озимым и яровым севом. Конечно же, подобно младшим своим соратникам Вольфу и Беленькому, Клименко и Каминскому, Бауману и Каценельбогену, он на все лады раздраконивал и клеймил троцкистов.
Он ничего не боялся.
5 декабря 1929 года его шеф Каганович — этот палач народов — за несколько минут накидал список из двадцати одного кандидата в состав изуверской комиссии. Политбюро утвердило. И уже через три дня Яковлев сварганил восемь подкомиссий, которые тотчас начали разрабатывать грандиозный план невиданного в истории преступления. В тот же день, то есть 8 декабря, Яковлев стал комиссаром российского земледелия.
В субботу и воскресенье 14–15 декабря все восемь подкомиссий непрерывно заседали, после чего были поспешно приняты предложения председателя колхозцентра Г. Н. Каминского — одного из главных подручных новоиспеченного комиссара земледелия. Речь в этих предложениях шла главным образом о сроках раскулачивания. Они торопились, дорвавшись до власти! В понедельник и вторник, 16–17 декабря, шабаш продолжился с новой силой, а в среду, 18 декабря, комиссия уже утвердила проект постановления. В портфель Якова Аркадьевича легла уютная папка с листами, испещренными теми сатанинскими знаками, которые программировали жизнь, а вернее смерть миллионов людей. Они, эти знаки, предрекали гибельный путь для великой страны, в значительной мере определявшей будущее целого мира!
Да, бумаги были готовы, они ждали, и теперь все зависело от «шашлычника» или «семинариста», как троцкисты за глаза называли Генерального. Очередное Политбюро планировалось провести в понедельник, но в субботу Сталину исполняется пятьдесят. И в его маленькой полукруглой гостиной в узком кругу, за стаканами с прекрасным красным и белым кавказским вином наверняка зайдет речь о тезисах Яковлева.
Надвигалась решающая суббота…
* * *
Сталин был раздражен собственным юбилеем и множеством поздравлений, напечатанных в «Правде». Волей-неволей приходилось подбивать жизненные итоги, но они, по его мнению, были не столь внушительными, чтобы с легким сердцем выслушивать и вычитывать пышные славословия. И сегодня, в этот субботний день, он был раздражен больше обычного. Но чем сильней становилось это внутреннее раздражение, тем неторопливей были его движения.
Обед, завершенный молча, обидел жену, но Сталин редко замечал не собственные обиды. А когда замечал, то сразу же забывал их, считая, что в его положении иначе нельзя. Он так и не ответил ей, кто приглашен на вечер и в котором часу накрыть стол. Поднялся, с добрым улыбчивым прищуром взглянул на детей и, слегка косолапя, вразвалку, но довольно проворно ушел из гостиной в свой маленький кабинетик. Он знал, что недоумение, оставленное им, немедленно превратится в еще большую обиду, обида перерастет в конфликт, но, как всегда, не захотел предотвратить все это. Лежа на диване и просматривая газеты, он попытался погасить раздражение и задремать, но газетные сообщения не оставили для этого времени. А тут оставалась еще куча телеграмм, собранных в одно место Сашкой Поскребышевым…
Сталин прямо на ковер отбросил пачку газет, откинулся и закрыл обесцвеченные годами глаза.
Итак, пятьдесят лет… Много это или мало? Много… Он мыслил и выступал с трибун с помощью метода краткого христианского катехизиса. Вопрос, ответ.
В и О. Говорили, что его отец, сапожник Джугашвили, совсем ему не отец… Вопрос: кто говорил? Говорила жена духанщика, толстая ведьма, никогда не знавшая собственной матери. Еще говорили, что путешественник из Петербурга Пржевальский, будучи на Кавказе, потерял голову из-за черноглазой жены сапожника. Кто говорил? Кому это было надобно? Говорил об этом…
Но все это чушь, жалкая дрянь! К черту! Не стоит раздумий…
Он умел останавливать, перебивать не только чужие, но и собственные мысли, слова, раздумья. Однако ж раздумья не исчезали сегодня.
Он вспоминал многие эпизоды своего полувекового пути, хотя иные из этих эпизодов хотелось забыть. Но он был не в силах этого сделать. Он помнил все, в том числе и тот позорный для него день 18 октября 1888 года!
Накануне, то есть семнадцатого, в двенадцать часов дня между станциями Борки и Тарановка Азовско-Курской железной дороги с насыпи высотой в шесть саженей обрушился пассажирский поезд. Вагоны один за другим с треском валились друг на друга. Ринулся под откос и вагон-столовая, где, возвращаясь с Кавказа, завтракал император Александр с семьею и свитой. Газеты того времени сообщали, что из разрушенного вагона извлекли икону Спаса-нерукотворного и что стекло иконы оказалось целым. Царь якобы выбрался из-под вагонных обломков и тотчас распорядился спасать оставшихся в живых пассажиров, императрица будто бы сама оказывала помощь раненым. На станции Лозовой, в честь спасения царской семьи, было благодарственное молебствие, затем отпевание погибших. На другой день вся Россия возносила молитвы, миллионы людей ставили свечи в церквах, вспоминали гибель Александра Второго — реформатора и освободителя крепостных. Опустив уже тогда тяжелые, словно у гоголевского Вия, веки, старательно, с чувством молился и девятилетний мальчик-грузин, учащийся одного из духовных училищ на юге империи. Худой и маленький, этот мальчик, как большинство недоростков, имел привычку задирать при ходьбе голову, на молебне же он держал ее чуть наклоненной вперед. Он поминутно сглатывал копившийся комочек молитвенного восторга…
Источник
«Во время войны Эрмлер ставил «Она защищает Родину» Мы собирались в маленьком гостиничном номере [Веры Марецкой] в Алма-Ате и фантазировали, как снимать решающий для картины эпизод — после гибели ребенка и мужа героиня бежит из захваченной гитлеровцами деревни И вдруг она находит в себе силы и убеждает односельчан не прятаться, не спасаться, а противостоять врагу, драться с ним до последнего Вдруг Эрмлер задумчиво сказал: «Я знаю, как снять. Представьте — река, светлая ночь. Нагая женщина на белом коне, перепоясанная серебряным мечом, переезжает через реку…» Вера Петровна смешлива. Она улыбнулась, готовая смеяться, и вскинула глаза на Эрмлера. Он был совершенно серьезен. Тогда она решила, что он разыгрывает нас, и издевательски спросила: «Непременно на белом коне?» «На белом»,— кивнул Эрмлер. «И голая?» — она уже раздражалась. «Нагая»,— подтвердил торжественность ситуации Эрмлер. В картине нет ни нагой женщины, ни белого коня, ни серебряного меча. Но вспомните сцену, в которой Марецкая призывает к мести, и все станет ясно. Черный свитер обтягивает ее как кольчуга, и серебрится топор в ее беспощадно вытянутой руке» (Михаил Блейман)
На излете войны в Германии и в СССР вышло два батальных суперфильма стратегического назначения.
Файт Харлан в «Кольберге» (март 1945) воспел сопротивление наполеоновскому вторжению, заклиная немцев драться до последнего в надежде на чудо. «Великий перелом» (изначально — «Генерал армии») (январь 1945) Эрмлера — первая «триумфальная арка», воздвигнутая для победоносной Советской армии, хотя до триумфального возвращения проливать свою кровь ей оставалось еще четыре месяца.
«Кольберг» изумляет не мастерством батальных сцен, а самим их наличием. Отвлекать терпящую разгром армию на съемки — на такую бытовую магию способны только нацисты, помешавшиеся на своей избранности. Эрмлер снимал батальные сцены в расположении Ленинградского фронта (хотя бы потому, что там хватало натуральных руин), но всю оперативную фактуру свел к минимуму. В съемках участвовала пара самолетов и пара танков, решающее сражение кажется рукопашной двух взводов. И это в фильме, посвященном не бою за сторожку лесника, а как-никак Сталинграду. Но не в танках счастье: величие битвы — не бравурное, а сосредоточенное, мрачное, сверхчеловеческое,— фильм излучает мощнее, чем все грохочущие, лязгающие эпопеи будущего.
Помимо батальных сцен, в фильме еще много чего нет.
Это фильм о Сталинграде, где Сталинград ни разу не назван по имени: «город», и все.
Это фильм о войне, где, кроме двух пленных, нет врагов: никаких тебе сцен в ставке Гитлера.
Это фильм государственного значения, где Верховный главнокомандующий не появляется, даже имя его не звучит. Он — это дверь кремлевского кабинета, за который скрываются в прологе генералы, призванные переломить ход войны. Он — это профиль на горящем во весь экран ордене Победы в финале. По большому счету, такое выражение «культа личности» гораздо величественнее, чем лубок Михаила Чиаурели, где Михаил Геловани в белоснежном кителе прилетает в поверженный Берлин на белоснежном самолете («Падение Берлина», 1949).
Снять фильм о реальном событии, избежав ключевых знаков реальности — герои, кстати, еще и щеголяют в погонах, введенных после Сталинграда,— но не погрешив против ее сути: такое мог повелеть только Сталин, а осуществить только Эрмлер.
Сталин знал, каким бесценным пропагандистским сокровищем он обладал в лице Эйзенштейна. Но Эйзенштейн чересчур вдохновенен: однажды он, что мало кому удавалось, поверг Сталина в ступор, поделившись замыслом экранизации «Капитала». Эрмлер на Маркса не покушался, но головоломки любил. Виртуозный, изобретательный исполнитель, он уже снял «Великого гражданина» — фильм о Кирове, поименованном Шаховым. Кому еще по силам фильм о Сталинградской битве не только без Сталинграда, но и без битвы.
Впрочем, замысел гимна советским полководцам Эрмлер вынашивал еще с февраля 1942-го, а конкретизировал после Сталинграда, и ничего экстравагантного в нем не было: кино как кино. Раскатистое «ура», атакующие цепи, дом Павлова, девушка из сталинградского подвала, погибающая, так и не признавшись в любви лейтенанту. В попытках «обострить ситуацию» Эрмлер и сценарист Борис Чирсков доходили до легкого безумия: «В горящем самолете командующий продолжал хладнокровно работать над картой, а «Дуглас», да простит нас бог, пикировал». Хорошо хоть, от шпионской линии они отказались, хотя и испытав искушение обогатить ею фильм.
Великий перелом в работе наступил, когда Эрмлер и Чирсков решили «проверить либретто» на 1-м Украинском фронте: «Перед нами развернулись прозаичные и пустынные пространства современной войны. Фронт, как тяжелый танк, вполз, раздавил и разбросал выдуманную схему людей и событий». Судьба войны решалась не в грохоте боя, а в сухой штабной тишине. Воля солдата, догадался Эрмлер,— производное от воли демиургов, распоряжающихся его жизнью и смертью.
И полетели клочки сценария по задворочкам. Единственная женщина в фильме — жена комфронта Муравьева (Михаил Державин-ст.) — появляется лишь затем, чтобы, когда она погибнет, Муравьев мог подавить свою скорбь. Испарились лейтенанты и прочие в звании ниже полковника. За рядовой состав отвечает один Минутка (Марк Бернес), шофер, почти «член семьи» Муравьева. Впрочем, что тот солдат, что этот: нового шофера генерал назовет именем погибшего. Минутное ли это забытье или безразличие — бог весть.
В сухом остатке — те самые «прозаичные и пустынные пространства» штабов, армейский анапест совещаний, поля сражений, сведенные к простыням карт. Странный, неуместный ужас внушают они. Эрмлер материализует ощущение: каждый скрип генеральского сапога — приговор или помилование бригаде, а то и дивизии, которая вот сейчас получит приказ отступить или умереть.
«Окопной правде» принято поклоняться — Эрмлер сотворил «штабную правду».
Как ему это удалось, притом что Муравьев — чистая абстракция в мундире? Эрмлер сочинил ему не то что биографию, а целый роман его жизни. «»Нескладеха» — так звали Кирилла дома». «Обожал театр. Не любил кино». «Не прочь был выпить, но делал это только в кругу близких людей. Пил красиво, много и редко пьянел». «Такими являются Ватутин, Малиновский, Толбухин Попробуйте поговорить с ними ночью, в тесной землянке, когда китель висит на спинке стула и бутылка водки стоит на столе».
Господи, да зачем же все это? Ведь у Муравьева заведомо не будет на экране времени красиво пить, не напиваясь, обсуждать премьеру у Таирова и «целовать влажные губы» любимого коня Алмаза. Эрмлер, в отличие от Микеланджело, не отсекал лишнее от мраморной глыбы, а наращивал глыбу смыслов, чтобы затем отбросить все, что нарастил. Так и война отсекает все «лишнее» довоенное, а люди воюют за то, чтобы это «лишнее» вернулось.
Это фильм о войне, где, кроме двух пленных, нет врагов. Фильм государственного значения, где Верховный главнокомандующий не появляется, даже имя его не звучит. Фильм о Сталинградской битве не только без Сталинграда, но и без битвы.
Михаил Трофименков
Военная эпопея
Направление
Виртуозный фокус Эрмлера повторить никто бы не смог, да и не пытался: вернулась эпоха кинозрелищ, а в распоряжение режиссеров поступили все силы Советской армии, авиации и флота. «Третий удар» (Игорь Савченко, 1948) и «Сталинградская битва» (Владимир Петров, 1949) создали жанр батального фильма в мировом масштабе. В центре действия обосновался Верховный в окружении тех, чьи имена вся страна знала по сводкам Совинформбюро: от Жукова, Василевского и Рокоссовского до Ватутина и Родимцева. Из солдатской массы выделялись отныне несколько «простых» героев. Непременным элементом жанра стали истерики в ставке Гитлера. Стушевавшись при Хрущеве, жанр расцветет при Брежневе. Его главные образцы создаст — по надежным послевоенным рецептам — Юрий Озеров: «Освобождение» (1969-1971), «Солдаты свободы» (1977), «Битва за Москву» (1985). Блокбастеры же об отдельных эпизодах войны будут сходить с конвейера: «Блокада» Михаила Ершова (1975-1978), «Дума о Ковпаке» (1973-1976) и «Если враг не сдается» (1982) Тимофея Левчука, «Подвиг Одессы» (1985) Владимира Стрелкова.
Источник