Перелом ирина грекова

Душа, вероятно, была и в Борисе. Я в нее не вгляделась, не разглядела. А Милочка, наверное, разглядела, тем и взяла.

Это я теперь так думаю, а тогда…

И опять, и опять: другой человек это был, не я. Смотрю на себя тогдашнюю со стороны. Ничего бабенка, собой недурна, слишком самоуверенна…

Приятельницы в бабьих разговорах советовали не упускать времени, «устроить свою жизнь». Позорная формула! Как будто жизнь женщины, если она без мужа, «не устроена»… А у самих-то «устроенных» разве хорошая жизнь? У той муж пьет, у другой — болен, у третьей — бабник… Каждого накорми, обстирай, обслужи! Завидовать тут нечему…

Приятельницы: как же так? Еще молодая, интересная и без личной жизни? Отшучивалась: видно, не создана для личной жизни. Чего-то природа не отпустила. Работа была моей личной жизнью. Со своими радостями, горестями, поражениями. Со своими ритуалами. Церемониалами.

Больше всего любила церемонию утреннего обхода. Только что прошла пятиминутка — идем по палатам. Зав. отделением, лечащий врач, сестра с книгой назначений. Снежно-белая, торжественная процессия: халаты, шапочки, фонендоскопы. На лицах больных — ожидание: эти помогут, облегчат боль. И помогаем, и облегчаем. Каждой больной — улыбка, несколько ласковых слов…

Иногда, в особых случаях, рядом шествует приглашенный для консультации профессор. Светило. С ним говоришь предельно уважительно. Короткие, только посвященным понятные латинские термины. Предполагаемый онкологический диагноз скрывается особенно тщательно. Даже латинское чересчур известное «канцер» заменяется каким-нибудь дежурным эвфемизмом. Больной не должен знать о тяжести своего состояния, бередить себя мыслями о смерти.

Так-то оно так. Однако…

— Посиди со мной, дочка, — сказала мне однажды больная старуха (двусторонняя пневмония плюс эмфизема легких). — Сядь на мою коечку, побудь маленько. Тяжко мне.

На коечку не надо (негигиенично), а рядом — отчего же? Посижу.

Принесла табурет, присела.

— Нагнись ко мне, доча, — сипя, попросила больная, — хочу у тебя спросить. Больно личико у тебя светло. Глаза кари, щеки белы — самая красота. Цветут у тебя глаза.

Старухино лицо было тускло-красным. Утренняя температура — тридцать восемь, к вечеру повысится. И так уже который день. Антибиотики не помогают.

Нагнулась. Дыхание больной на щеке было ощутимо горячим.

— Ты мне скажи, дочка, как на духу: долго мне на этом свете маяться? Или пришла пора? Христом-богом молю, скажи!

— Что вы, баба Маня! Откуда у вас такие мысли? Не такая страшная ваша болезнь, чтобы от нее умирать! Лечим вас и вылечим.

«Врач должен вселять в пациента бодрость, надежду. Не допускать мыслей о возможном плохом исходе», — повторяла я про себя затверженные истины. В данном случае объективных оснований для бодрости не было. Положение бабы Мани было тяжелым, почти безнадежным. Обсуждая его на пятиминутках, мы ждали со дня на день летального исхода, даже как будто удивлялись, что старуха Быкова еще жива.

Глаза больной жидко блестели. Она вцепилась в рукав моего халата.

— Это я к чему, дочка? Это я не так, не ля-ля-ля спрашиваю, а по делу. Вещички у меня есть, не так, чтобы очень, а все-таки. Пальто, воротник — норка, позапрошлый год справила, почитай, и не носила, все жалела. Четыре простыни, два пододеяльника. Ложечка серебряная с дореволюции, ручка витая. Другое по мелочи. Вклад на сберкнижке сто десять рублей. Если скоро помру, надо бы разнарядку дать, по-старому, духовную. Родни никого, все померли, сыновья на войне пали, жены за других повыходили. Не распоряжусь — соседки растащат. Одна там очень уж оперативная. Тетя Маня, говорит, иду за хлебом, вам взять? А сама так и шнырит глазами, где что лежит. Нет, говорю, спасибо, ничего мне не надо. Помирать не боюсь, а добра своего жалко. Отказала бы все старинной подружке своей. Ровесница, а покрепче меня. Не родня, никто, а по чистой любви. Хлебом в голодуху делились. Ты уж мне скажи, дочка, не скрывай.

Сказать, что ли, мелькнуло в мыслях. Только мелькнуло, сказалось по-предписанному весело:

— Что вы, баба Маня! Поправитесь, долго еще проживете. Может быть, меня похороните. Придете меня хоронить?

— Приду, если бог приведет. Со цветами…

Назавтра, придя в больницу, я узнала от сдававшей дежурство сестры, что больная Быкова ночью умерла.

— Состояние было, в общем, стабильное. Вдруг цианоз, Чейн-Стокс, даже в интенсивку перевести не успели. Массаж сердца, дыхание изо рта в рот — все без результата.

Вот оно как.

С тяжелым сердцем пошла в ординаторскую. Там было тише и напряженней, чем обычно, и еще больше табачного дыма. Все-таки каждая смерть в отделении — для врачей тяжелая травма. А я-то чувствовала себя еще ответственней, чем остальные. Вчерашний разговор не шел из ума.

— Кира Петровна, ну что вы так переживаете? — спросил Главный. — В нашем деле излишние эмоции вредны. Берегите себя, будет больше пользы тем же больным.

Не ответив, махнула рукой и вышла.

Правды, только правды просила больная у своего врача, и в этой правде ей было отказано. Имеет же право человек приготовиться к смерти? Имеет. Когда-то умирающих больных соборовали, причащали. Готовили к переходу в иной мир. Теперь только казенная бодрость…

Правда. Правда… Нужна ли человеку такая правда? Одному нужна, другому — нет. Самые сильные духом готовы выслушать правду. Другим это только кажется, просят сказать им правду, а сами в глубине души хитрят, ждут обмана. Тянутся к надежде, пускай призрачной. Может быть. Права традиционная врачебная этика: всегда скрывать?

Нет, бывают исключения. Где-то незадолго перед тем читала «скорбный лист» болезни Пушкина, историю его последних страдальческих дней. По тем временам, при тогдашнем состоянии медицины рана была безусловно смертельной. Врачи не скрыли этого от Пушкина. Ставился вопрос: правильно ли они сделали? И давался ответ: правильно. Потому что это был Пушкин, человек исключительной силы духа.

Значит, Пушкину можно было сказать правду, а старухе Быковой — нет? Несправедливо.

Иной бодрячок спросит: для чего ей нужна была правда? Распорядиться нехитрым своим достоянием? Пальто с норковым воротником? Витая ложечка? Экие пустяки! Нет, не пустяки. Уважение к вещам не вещизм. Вещизм — от изобилия, уважение к вещам — от трудовой жизни. Уважают не вещи, а вложенный в них труд. Да, надо было, надо сказать бабе Мане правду. И нечего себя утешать, что она все равно не успела бы «распорядиться». Может быть, именно это помогло бы ей продержаться подольше. Формальности, подписи… Все-таки при деле.

Читайте также: Перелом прочной кости

Так или примерно так думала я, стоя в коридоре у горшка с фикусом. Ветерок, слабенький, шевелил занавеску. И вдруг где-то за плечом густой баритон:

— Кира Петровна! О чем вы так задумались?

Обернулась. Рядом стоял доктор Чагин — низенький, массивный человек, зав. отделением травматологии и ортопедии. Тяжелое, крупное, волевое лицо с янтарными, пронзительными, немигающими глазами. Такими глазами, должно быть, орлы смотрят на солнце. Железно-седые, густые волосы враскидку, каким-то острым клювом сходятся на лбу. Общее впечатление — недоброй, умной, насупленной птицы.

Он стоял, опершись на палку, кряжистую, витую, с загнутой ручкой. Говорили, что потерял ногу на войне. И, что еще страшнее, — семью. В больнице Чагин держался особняком, дружбы, даже приятельства ни с кем не заводил. Всех тут звали по имени-отчеству, а его почему-то не Глеб Евгеньевич, а доктор Чагин. Замкнут, ироничен, опрятно одет…

Стояли мы с ним у кадки с фикусом. В отделении было много цветов — слабость старшей сестры. Этот фикус был особенный. На его верхушке красовался свежий зеленый побег — третий за зиму.

— Что это вы так пристально разглядываете? — спросил Чагин.

— Да вот на фикус смотрю.

— Что же вы в нем усмотрели?

— Упрямый субъект. В книге «Комнатные растения» сказано, что, если срезать побег у верхушки, фикус начинает ветвиться. А этот — ни в какую. Стрижем его, стрижем, а он все растет в одном направлении — вверх.

— Черта, достойная уважения, — серьезно ответил Чагин. — Его урезали, его искалечили, а он все остается собой.

Может быть, было неуместно говорить одному калеке о другом? Быстро переменила тему.

— Дело не в фикусе. Думала я о праве… праве знать.

Довольно путано изложила свои мысли по случаю смерти Быковой. Имеет ли больной право знать всю правду о своем состоянии? Приготовиться к смерти, если она неизбежна?

— Сложный вопрос, Кира Петровна. В чем-то вы правы. Заговор молчания, окружающий обреченного, ставит между ним и другими людьми стенку. Стенку лжи. На себе это испытал, когда лежал в госпитале с газовой гангреной. Сам врач и хорошо сознавал, что дела мои плохи. Но не с кем мне было поговорить по душам, откровенно. У врачей, да и у сестер, были такие бодрые, непроницаемые лица! Не лица, маски. Как в античном театре — навсегда улыбка. Единственный, кто говорил со мной откровенно, был сосед по койке, тоже «газовик», как нас тогда называли. «Помрем мы с тобой, братец, как пить дать помрем, а жить-то до чего охота!» Ему жить охота, и мне охота, он умрет, и я умру — куда тут деваться? Он-то умер после нескольких ампутаций, а я, как видите, остался жив. В день, когда он умер, я спросил у врача: «Мне, значит, тоже готовиться?» — «Да что вы, лейтенант, откуда у вас такие мысли? Лечим вас и вылечим». А у самого глаза бодростью так и затянуты. Да, многие бьются об эту стенку, умоляют о правде…

Источник

Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система автоматического сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Перелом», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Не бойтесь закрыть страницу, как только Вы зайдёте на неё снова — увидите то же место, на котором закончили чтение.

И сам плакал.

Рыжая Шурочка хлопотала возле него с рюмкой успокоительного:

— Зачем так переживать? Ведь на вас больно смотреть, Ростислав Романович!

Тут появилась старшая сестра, очкастый Аргус:

— Опять скандал! Уже четвертая комиссия за год! Укол седуксена — ей (указывая на Зину), и ему бы тоже не мешало.

Ростислав Романович, шатаясь, вышел. Одной бледной рукой он держался за лоб. Шурочка делала Зине укол, та отбивалась…

Ночью, шепотом, Дарья Ивановна:

— Говорю себе: не осуждай, а нет-нет и осудишь. Больно много стала себе позволять. Гирей по гипсу — это надо же! Ее, Зинку, весь персонал ненавидит, кроме Ростислава. Он ее спас и за то полюбил. Видали, как на нее смотрит? Не влюблен, такого нет, а просто болит за нее душа. Если б не он, давно бы ее в психичку отправили. А он жалеет свой труд, говорит: что-нибудь там ей сломают…

И — еще тише:

— Зинка, она ведь не только вином заводится. Вином-то бы еще ничего. Самый пыл у нее от таблеток.

— Каких таблеток?

— Не упомню я названия-то, буква за букву цепляется. Съест целую пачку таблеток — и давай шуровать.

— Откуда она берет таблетки?

— Соседям родные приносят. По ее просьбе. Мои тоже раза два приносили. Я сказала: ни-ни!

Боже мой! Этого еще не хватало! Чего только не узнаешь, лежа по сю сторону преграды… Наркомания — так нас учили — бич капиталистических стран. Для нас не типична. И вот — типичная наркомания, да еще кустарная, какие-то таблетки…

Дни на вытяжении тянулись медленно, мучительно. Сколько их прошло — я уже не считала. На обходе спрашивала, долго ли еще. Мне отвечали: «Рано. Перелом сложный».

Пришло письмо от Мити. Недлинное, деловое. «Здравствуй, дорогая мама!» И дальше: все благополучно, часто звонят из больницы, спрашивают, как мама, не нужно ли чего? Отвечаю: с мамой нормально, лежит на вытяжении, больница первоклассная, из лучших в Москве. Уже связывался по телефону с администрацией; уверили, что все о’кей. Деньги на книжке есть, скоро стипендия. Знакомые предлагают в долг, пока ни у кого не брал, надо будет — возьмет. В институте все тоже нормально. Под конец желал здоровья, обещал к выписке за мной приехать. И все. Почему-то ни слова о Валюне. Я себя успокоила: пишет же — все благополучно; если б с Валюном что случилось, так не писал бы…

Еще письма: от Нины Константиновны, от Главного, от доктора Чагина. Нина Константиновна писала, как курица крыльями хлопала: кудах-тах-тах, как же так, ну можно ли быть такой неосторожной! Говорила же я вам: зимой — только без каблуков! Надеюсь, там вам хорошо, отдохнете, а тут без вас как без рук… Приедете — разберемся. Тысячи поцелуев. Главный, как всегда, был галантен. Чагин писал коротко, сухо, предлагал по возвращении свою помощь.

Для всех, включая Митю, мой перелом был «моим», не «их» переломом. Никто, видно, не представлял себе, как скверно лежать на вытяжении долгими ночами… Как долго светят в черные окна желтые фонари… И для меня все, что «там», стало уже чужим, отдаленным. Куда реальнее были четыре стены палаты, обходы, заветная раковина и «когда же, когда мне дадут костыли?». Эти подставки виделись благословением божиим…

Зина как будто немного приутихла, опасалась громко скандалить (к ней уже психиатр приходил), гневалась молча, вспыхивая, только когда появлялись Марья Михайловна с Владиком. Гирю у нее отобрали, выдавали только на урок лечебной гимнастики, да и то с опаской.

Однажды пришла к ней «косая Валька» из соседней палаты. Девица страшноватая, об одном костыле. Взгляд неприятный, волчий. Пошептавшись с Зиной, она направилась прямо ко мне и подала сложенный вчетверо тетрадный листок: «Письмо. Вам. От Зинаиды».

Развернула. Почерк — приличный, разборчивый: «Уважаемая Кира Петровна! Простите, если что не так. Я вообще очень нервная и позволяю себе лишнего, в чем и извиняюсь, что тогда на вас накричала».

Письмо — грамотное, даже со следами хорошего слога: «Ваш образ, безусловно положительный, я никогда не забуду. Вы — из тех женщин, которые украшают людям жизнь». Видно, ей что-то от меня нужно. Так и оказалось: просила денег. Будто бы попала она в неприятную, даже тяжелую перипетию (на этом слове Зина впервые ошиблась, написала «перепитию»). Взяла у одной пожилой, из десятой палаты, двадцать рублей в долг, не для себя, а для другой — «лежала у них, в десятой, девчонка щербатая, в чем душа». Пожалела ее Зина («я вообще по натуре добрая»), решила помочь. Одолжила у пожилой, отдала щербатой. Та обещала вернуть через неделю, а сама на третий день выписалась. А пожилая требует. Грозится судом. «И только вы, Кира Петровна, можете меня спасти. Получу по больничному и отдам, честное, благородное слово! Не спасете, придется мне умереть. Ваша вся переломанная Зина».

Представляем Вашему вниманию похожие книги на «Перелом» списком для выбора. Мы отобрали схожую по названию и смыслу литературу в надежде предоставить читателям больше вариантов отыскать новые, интересные, ещё не прочитанные произведения.

Обсуждение, отзывы о книге «Перелом» и просто собственные мнения читателей. Оставьте ваши комментарии, напишите, что Вы думаете о произведении, его смысле или главных героях. Укажите что конкретно понравилось, а что нет, и почему Вы так считаете.

Источник

Никогда не надо жалеть времени на разговоры с больным. Ничего нет хуже торопящегося врача. Времени не хватает — останься после работы. Шилова оказалась фабричной работницей, ткачихой: «Грамота на грамоте так и висит».

— Я довольно-таки интеллигентная, только от тяжелой жизни во мне вся интеллигентность вымерла. Прежде читала книги, советскую литературу, посещала театр, картинную галерею. Даже классическую музыку смотрела по телевизору, скучно, но терпеть можно, ради общего развития. Записалась на курсы кройки и шитья. Человеку все» доступно, жизнь очень была счастливая. Зовут-то вас как? Кира Петровна? Хорошее имечко, светлое. У нас на фабрике тоже была Кира, только Семеновна. Очень культурная, пошла на выдвижение. Так я о чем? Вы не представляете, Кира Петровна, какая у меня была жизнь, прямо «Светлый путь» с Любовью Орловой. Я ведь и на мордочку ничего, многим нравилась. Только замуж не торопилась, все думала — погуляю еще… Вот и догулялась. Полюбила своего Васю огромной смертельной любовью. И он меня — тоже смертельной. Иногда, правда, выпьет. Я слишком-то не переживала, мужик и мужик. Очень нам было хорошо поначалу. Квартирка однокомнатная, от завода дали, вода горячая-холодная. «Стенку» финскую в рассрочку приобрели, телевизор цветной. Он-то все футбол да хоккей, а мне некогда, присяду иногда, старинный русский романс. Очень любила. Хорошо жили… Но тут стала я в положении. Он — категорически против: только-только жить начали по-людски, а ты вон что затеяла. Он — за аборт, а я — за мальчика. Ужас как хотела мальчика воспитывать. Согласился, но без удовольствия: тебе же, говорит, хуже. Ношу и ношу, только не вышло мальчика, а родились девочки-близнятки, Нюра и Шура, ну такие беленькие, как две бабочки. А он мрачный-премрачный ходит, все чаще за воротник закладывать стал. На мальчика-то он в крайнем случае согласен, а тут девки, и целых две. Обидно ему, это я понимаю. Стала я их воспитывать, а он попивать уже в систему. Девочки слабенькие, молока у меня мало, покупала у соседки через парадное, тоже кормящая. Дорогое оно, грудное. Сейчас матери сплошь безмолочные, редко у кого излишки. А денег не напасешься: ему на водку и им на молоко. Однако терплю. Сильно любила. Колечко продала с камушком, еще матери покойницы. Интеллигентность всякую пришлось бросить — времени нет. Взяла сверх декретного за свой счет, до года теперь дают, только я до года не дождалась, вышла на работу. Девочек — в ясли. А они у меня нежные, чуть что — хворают. Три дня на больничном по уходу, а там обратно за свой счет. Начальство хмурится: разве это работница? Вася что получит, то и пропьет, а я крутись-вертись на свою зарплату. Стал он меня поколачивать, когда выпивши. Сначала понемногу, а потом — смертным боем, сами видели. И это не первый раз. Только те разы сердце не болело.

— Люся, — сказала я, — а ведь за такие вещи его надо призвать к ответу. Судить за нанесение телесных повреждений. Хотите, мы вам справку дадим?

— А мне-то что с того, если его засудят, посадят?

— На вашем месте я бы с ним развелась, платил бы вам алименты на девочек. И на квартиру вы имеете право, вам всегда присудят. Я тоже разведенная и очень даже хорошо живу. Сама себе хозяйка.

— Легко сказать, разведись. Люблю его — вот в чем вопрос. Перелюблю разведусь, честное слово. Спасибо вам, Кира Петровна. Поделилась, описала вам свое горе — все легче.

— Вот и хорошо. Лежите спокойно, принимайте лекарства, на днях мы вас в палату переведем. С девочками-то у вас кто?

— На круглосуточной, а по выходным соседка обещалась брать. Она у меня хорошая, заботливая, не зверь какой-то. Через площадку.

— Вот, а вы говорите, хороших людей мало.

— Зря сказала. Есть они, хорошие.

— Главное сейчас — лечиться, выздоравливать. Я к вам еще зайду, ладно?

— Не беспокойтесь. А, пожалуй, зайдите, мне при вас вроде бы легче. Смешно, а?

Все это вспоминаю как сквозь сон или дымку. Как будто другой человек это был, не я.

«Мне при вас вроде бы легче». Дорогие слова! Очень я их любила слышать. И многие больные мне их говорили. Любили меня больные.

Да и товарищи по работе тоже любили. Не все, конечно. Коллектив почти сплошь женский. А это чаще всего — обиды, недоразумения, зависть, ревность. Борьба самолюбий. Болезненная жажда справедливости. Странным образом все это совмещается с самоотверженной работой. До упаду, до нервного срыва. Не считались со временем; если надо, дежурили несколько ночей подряд. Ворчали, препирались, падали с ног, но дежурили.

Феминизированные профессии — это чаще всего невыгодные, изнуряющие, непрестижные. Учителя, врачи — почти сплошь женщины. А те, в оранжевых робах, ворочающие шпалы и рельсы на путях, — мужчина-руководитель стоит покрикивает… А домашний труд — отупляющий, неизбывный… Работа, дом, вечная нехватка времени — скольких женщин они надломили, преждевременно состарили! Впрочем, не всех.

Лично я тогда выглядела неплохо. Не сломили меня ни канитель с Борисом, ни дежурства, ни бессонные ночи. Крепкая. Говорили, красивая. Многие мне завидовали (об этом странно вспоминать — теперь). Старалась не выделяться, быть как все. Не получалось.

Близких подруг на работе у меня не было. Да и вообще не было близких подруг. На дружбу нужно время, а его не хватало. Больница, дом, опять больница…

Второе женское терапевтическое отделение, которым я заведовала, занимало половину второго этажа. Здание — старое, построено в начале прошлого века, с размахом. Высоченные палаты, колонны, закругленные сверху окна. Разумеется, все это со временем пришло в убожество, повсюду ржавые подтеки, шелуха штукатурки… Все равно я любила (до сих пор люблю) это здание. Похоже на красивого, породистого старика, в морщинах, но с ясными глазами, ясным умом. Высокие окна выходят в дремучий сад с давно умолкнувшим фонтаном посредине. Серое каменное ложе фонтана. Скачут по нему воробьи, при дожде — лягушки. Между деревьями — мраморные статуи, посеревшие от времени. У многих не хватает носов, рук, почти у всех пальцев. «Филиал нашей травматологии», — шутят коллеги-врачи. Узловатые, старые липы. В узлах, ежами, — грачиные гнезда. Какой галдеж поднимали грачи, когда наступала весна!

А по дорожкам ходили больные, выздоравливающие. Одеты кто как — кто в больничном, кто в своем, домашнем. Из-под пальто — пижамные штаны, а то и кальсоны с завязками. А лица чудесные, с выражением надежды и недоумения: неужели хожу? Значит, жив, жива?

Одеть бы их как-нибудь попригляднее… Но нет, Главный за это бороться не будет. Средства больнице горсовет отпускает скупо. На всякие сборы, слеты — сколько угодно, на внешний вид — ни в какую.

А ведь хотелось мне, чтобы в больнице было красиво. Член профкома, я за это отчасти отвечала. Мерещились кремовые шторы (как у Турбиных в романе Булгакова), мягкие кресла в комнате отдыха, ласкающие глаз картины… Уют ведь тоже лечит! «Фантазерка вы, Кира Петровна!» — отвечал Главный, когда я с этим к нему приставала. Относился он ко мне неплохо, ручку целовал, ценил как врача. Все это — пока не доходило дело до сметы. Тут он был тверд как кремень.

Смешно сказать: сослуживцы в разговорах по душам «о жизни» всерьез прочили меня за Главного. А что? Не совсем еще стар, вдов, бездетен. Да и он как будто был не против, заводил боком-боком разговор о тяготах одиночества, смотрел сладко… А я (в мыслях): боже упаси! Навязать себе еще и эту обузу… Супружеская жизнь с Борисом вспоминалась не добром, а досадой. Расхожая истина: мальчикам нужен отец. Такой — не нужен. Он ими и не занимался вовсе. Спросит невзначай, как дела, а ответа уже не слушает. А то и не спросит.

Пока были маленькие, воспитывать ребят помогала свекровь, Раиса Мартыновна, баба Рая. Недобрая, глупая была старуха (как говорится, царство ей небесное), но все же спасибо ей: вынянчила и Митю и Валюна. Мне удавалось не прерывать работу, обходилась одним декретным, да и тот не полностью. Последний раз, с Валюном, до того дотянула, что увезли в родильный прямо с работы. Это теперь сидят с детьми по полтора года, тогда таких вольностей не полагалось. Зато и отвыкали дети от матерей, особенно от таких запойных работяг, как я. «Баба Лая, баба Лая!» Это Валюн, примащиваясь к угловатым коленям старухи. Я протягивала руки: «Валюнчик, поди к маме!» — «Мама на лаботе», — отвечал хитрюга. И правда, всегда «на лаботе», там, со своими больными. Подолгу меня не видя, дети росли ко мне почти равнодушными. Моя вина, моя беда…

А баба Рая умерла еще при Борисе. Толково умерла старуха, как говорят, в одночасье. Долго не лежала, никому не была в тягость. Всем бы так. Инфаркт — пожалуй, самая милосердная из смертей. Ребята потосковали и утешились. Борис, тот, кажется, и не тосковал. Уже был поглощен своей язвой. Я тогда не тосковала, тоскую теперь. Не так поступила, не то сделала. Жила со старухой в одном доме, но души в ней не увидела. А ведь была душа!

Источник