Отказ от нэпа год великого перелома

В период НЭПа восстановительный экономический рост был стремителен. Как в промышленности, так и в сельском хозяйстве к 1928 г. оказались достигнуты результаты, в основном превышающие довоенные показатели. Однако несмотря на выдающийся прогресс, советское правительство через семь лет после провозглашения НЭПа отказалось от него в пользу радикально иной социально-экономической политики.

Часто утверждают, что отказ от НЭПа произошел в период очевидного пика успеха этой политики. Но на самом деле объективные успехи НЭПа не следует переоценивать.

Прежде всего НЭП так и не получил идеологического обоснования как эффективной стратегии социалистического строительства. Очень большое число большевиков рассматривали НЭП как угрозу сущности коммунизма. По их мнению, Ленин вынужденно предпринял «шаг назад», и теперь, после достижения политической и экономической стабильности, настало время делать «два шага вперед».

НЭП был ущербен, поскольку закреплял расщепление страны на «полусоциалистиче- ский» город и «антикоммунистическую» деревню, где жило большинство населения страны. В 1917 году население советской России составляло 163 млн человек, из которых 134 млн жили в сельской местности, но только 494 крестьянина были членами коммунистической партии. Это отчуждение деревни от коммунистической идеологии сохранялось и в дальнейшем: по состоянию на 1 октября 1928 г. из 1,4 млн членов и кандидатов в члены ВКП(б) только 198 тыс. классифицировались как крестьяне или сельскохозяйственные рабочие. В секретных отчетах ВЧК-ОГПУ [Советская деревня… 2000] ясно обозначалось крестьянское неприятие советской власти, которая по-прежнему воспринималась чаще всего как меньшее зло.

Самое главное, НЭП был успешен в обеспечении восстановительного роста, однако существовали большие сомнения в том, сможет ли он обеспечить объективно необходимый качественный скачок в социально-экономическом развитии. Критики НЭПа утверждали, что к концу 1920-х гг. экономический подъем достиг своего предела в отсутствие значительных новых инвестиций. Основной капитал в тяжелой промышленности в 1924 г. оценивался на 23% ниже своего максимального показателя 1917 г., капитал был устаревшим и нуждался в замене. Военная индустрия оставалась слабой, что крайне беспокоило партийное руководство, не без оснований опасавшееся повторения иностранной интервенции. Во второй половине 1920-х гг. начались проблемы и в сфере государственных хлебозаготовок. Эти события стали началом конца НЭПа.

Социально-экономическая история СССР рассматривается обычно как противоборство субъективистского коммунистического доктринерства и объективных жизненных реалий. Но не следует преувеличивать «вину» марксизма в достижениях и провалах советской системы — хотя бы по той причине, что советская экономика оказалась перед лицом таких задач, о которых основоположники марксизма заведомо ничего не писали. Ведь К. Маркс был убежден, что коммунистическая революция произойдет в высокоразвитых странах.

Фактически же РКП(б) захватила власть в «среднеслабой» стране, которая даже не завершила первичной индустриализации.

В 1920-е годы партийное руководство СССР объективно решало проблемы не столько «коммунистического строительства», сколько догоняющего развития — те проблемы, которые приняли всемирные масштабы в 1950—1960-е гг., после появления массы «новорожденных» государств стран третьего мира. Поэтому для понимания институционального выбора СССР полезно сопоставить развитие нашей страны с парадигмами экономической теории развития (economics of development) [Нуреев 2008].

Из идей пяти основных парадигм экономики развития в советской России 1920-х гг. высказывались и хотя бы частично применялись в той или иной форме абсолютно все (табл. 3.2). Поскольку эти парадигмы в значительной степени дополняют друг друга, НЭП можно трактовать как своеобразную институциональную конкуренцию — нащупывание оптимального пути развития. Но к концу 1920-х гг. пришлось выбирать, на какую из парадигм делать основную ставку. В результате в 1928—1929 гг. произошел отказ от НЭПа — отказ от развития смешанной экономики в пользу институтов командной экономики.

Таблица 3.2

Аналогии между подходами к проблеме «первоначального социалистического накопления» в СССР 1920-х гг. и парадигмами экономической теории развития 1950—2000-х гг.

Если взглянуть на Великий перелом с точки зрения проблем экономики развития, то он во многом теряет уникальность и предстает как своеобразная смесь неоклассического и традиционно-институционального подходов к решению задач догоняющего национального развития. Такой выбор, скорее всего, был неизбежен. Ведь для «большого толчка» при помощи крупных внешних займов не было политических условий: как гласит известный анекдот, советским дипломатам при обсуждении возможностей кредитов откровенно заявили, что после отказа от оплаты царского внешнего долга советская Россия может рассчитывать только на «Капитал» Карла Маркса. До возможности самодостаточного развития «социалистический лагерь» дорастет только в 1950-е гг. А идея защиты прав собственности предприимчивых людей слишком противоречила национальному менталитету и большевистской идеологии. Поэтому выбирать приходилось не столько набор инструментов модернизации, сколько методы их применения.

Предвосхищая идеи неокпассиков, партийное руководство организовало в 1930-е гг. перелив ресурсов из традиционного сельского хозяйства в современную промышленность. Как и предлагали позже традиционные институционалисты, в советской социальной политике обращалось существенное внимание на улучшение жизни самых бедных слоев города и деревни. Спецификой советского догоняющего развития стало активное применение насилия и правил «игры с нулевой суммой»: чтобы поднять индустрию, была «ограблена» деревня; чтобы добиться поддержки бедных, государство уничтожало «как класс» более состоятельные слои. Соотношение издержек и выгод советского догоняющего развития в результате оказалось не слишком эффективным.

В основу Великого перелома легла стратегия по накоплению капитала, предложенная еще в середине 1920-х гг. «левыми уклонистами» — троцкистами (прежде всего Е.А. Преображенским) [Erlich I960; Spulber 1964; Аллен 2013]. Они утверждали, что индустриализация требует, чтобы рабочая сила перетекала из деревни в город, где промышленные рабочие будут потреблять сельскохозяйственные излишки. Такое перераспределение могло осуществиться только в том случае, если крестьяне стали бы меньше потреблять (упал бы их уровень жизни), чтобы растущие города могли потреблять больше. Соответственно Е.А. Преображенский предложил ввести государственную монополию на зерно, которая установила бы низкую закупочную цену (чтобы понизить доходы крестьян), перепродажу зерна по высоким розничным ценам и использование торговой прибыли для финансирования промышленных инвестиций. Преображенский предложил масштабное перемещение доходов из сельского хозяйства в промышленность, но не мог объяснить, с какой стати крестьяне станут продавать государству зерно по искусственно заниженным ценам. Партийное руководство смогло разрубить этот гордиев узел — оно ввело в модель Преображенского принудительную коллективизацию как метод обеспечения продаж сельхозтова- ров по низкой цене.

Незамедлительным следствием коллективизации стало падение в 1929—1933 гг. сельскохозяйственного производства. Это падение было особенно серьезным для животноводческого сектора, так как крестьяне противились приказу перевести свой скот в недавно организованные колхозы и предпочитали его забивать, чтобы «на прощание» вволю наесться. Есть несколько оценок урожаев зерна в СССР в 1928—1940 гг. в гипотетических условиях «долгого НЭПа». Сравнение разных контрфактических (ретропрогнозных) оценок сданными реальной истории показывает, что начиная с 1931—1932 гг. фактический сбор был более чем на 10% ниже, чем в любой контрфактической модели. Это доказывает, что принудительная коллективизация оказала сильное тормозящее влияние на сбор зерновых [Хантер, Ширмер 1995]. Хотя урожай зерна в годы коллективизации был относительно стабильным, продажи зерна в 1929—1933 гг. резко выросли — частично за счет резкого падения количества скота, на корм которому была бы направлена часть зерна, продаваемого государству.

Разработанная современными историками-экономистами Л. Бородкиным и Л. Свищевым ретропрогнозная модель развития социальной дифференциации советских крестьян при сохранении НЭПа показала [Бородкин, Свищев 1992], что Великий перелом прервал начавшийся еще в годы Гражданской войны процесс массового осереднячивания деревни. При таком сценарии за 1924—1940 гг. посевы возросли бы примерно на 64—70%, а поголовье скота — на 41—50%. В реальной истории Великий перелом привел к сильному спаду аграрного производства; поголовье скота, например, было восстановлено только в 1950-е гг.

Насильственная коллективизация вызвала едва ли не войну деревни против советской власти. Отчеты советских спецслужб насчитывают около 13 тыс. крестьянских восстаний с участием сотен тысяч крестьян только в 1929 г. В 1930 году ОГПУ казнило более 20 тыс. крестьян [Хлевнюк 1996, с. 17—19]. Повторению массовых антисоветских восстаний, как в 1920—1921 гг., препятствовало главным образом отсутствие у крестьян оружия.

Принудительное изъятие зерна у колхозников стало ключевым фактором катастрофического голода в ряде аграрных регионов страны, который достиг своего пика в 1932— 1933 гг. Количество умерших и степень вины партийного руководства за этот «голо- домор» остаются предметом острых дискуссий (в том числе с политическим оттенком) и в наши дни. Наиболее объективной считается оценка жертв в 7 млн человек, из которых 3—4 млн пришлось на Украину и 1—2 млн на Казахстан. «Голодомор» подтверждает концепцию А. Сена, что голодовки, как правило, связаны не с недостатком продуктов, а с институциональными «провалами». Урожаи 1932—1933 гг. не были особенно низкими, но крестьяне, насильственно загнанные в колхозы, не стремились выращивать и собирать больше, чем им нужно было самим для пропитания, полагая, что государство будет вынуждено смириться с провалом хлебозаготовок. Именно так крестьяне действовали в 1920 г., не желая тратить силы на выращивание продуктов, которые продотряды заберут почти даром. Но в 1930-е гг. партийное руководство оказалось более упорным и безжалостным — угроза голодной смерти не рассматривалась как повод для снижения обязательных хлебозаготовок.

Коллективизация инициировала большой приток на промышленные стройки рабочей силы, которая была хотя и малоквалифицированной, но зато дешевой или даже абсолютно бесплатной. С одной стороны, раскулачивание дало первый массовый приток бесплатной рабочей силы в ГУЛАГ. По состоянию 1 января 1933 г. лагеря содержали 334 тыс. заключенных, еще 1142 тыс. проживали в специальных поселениях. Большинство из них были именно жертвами коллективизации [Khlevnyuk 2001, р. 116; ГУЛАГ 2005]. С другой стороны, загнанные в колхозы крестьяне начали стремиться уйти из голодающей деревни в города. Чтобы предотвратить обезлюдивание агросферы, правительство при помощи паспортной системы создало «новое крепостное право», прикрепляющее колхозников к их рабочему месту: в 1932 г. была введена система прописки и внутренних паспортов, которые крестьянам не выдавались.

Когда к концу 1930-х гг. советская командно-административная система полностью качественно сформировалась, то возникшая система поразительно напоминала идеальную модель азиатского способа производства с типичными для него полным господством государственной власти-собственности, «тотальным контролем» и «тотальным подчинением» (К.-А. Виттфогель [Wittfogel 1957]).

До сих пор продолжаются дискуссии, в какой степени насильственная коллективизация была вызвана необходимостью решать экономические проблемы ускоренной индустриализации, а в какой — стремлением партийного руководства к политической победе над крестьянством.

Начиная с 1960-х гг. зарубежные экономисты-советологи начали подвергать сомнению официальную советскую версию о кризисе хлебозаготовок из-за их «бойкотирования» злодейскими «кулаками». Как и во время продразверстки, в конце 1920-х гг. кризис хлебозаготовок существовал только по отношению к поставкам государству и не распространялся на весь сельскохозяйственный рынок. Он был вызван политикой государства в отношении цен, а не мифическими намерениями уничтожить советскую власть [Gregory, Mokhtari 1993]. В частности, в 1928—1929 сельскохозяйственному году государственные цены были вдвое ниже, чем цены на частных рынках. Поэтому вполне понятно, почему крестьяне продавали зерно частым торговцам, а не государству. После 1926—1927 года закупочные цены государства даже не покрывали средних издержек [Мег! 1981, s. 137— 139]), и многие крестьяне предпочитали символично сжигать зерно, чем продавать его государству. Насильственная коллективизация, проведенная партийным руководством во главе с И.В. Сталиным, создала институт принудительного изъятия у деревни прибавочного и даже части необходимого продукта.

«Выдавливание» ресурсов из деревни являлось, скорее всего, неизбежным выбором. Однако сама насильственная коллективизация была во многом результатом скорее конкретных решений «шаг за шагом», чем некоего заранее составленного стратегического плана. Партийное руководство СССР в принципе понимало неизбежные издержки насильственной коллективизации, поэтому решение о ее проведении принималось нелегко. Даже некоторые большевистские лидеры прямо высказывались, что если бы крестьяне были готовы поставить государству зерно по заниженным ценам, то коллективизация не была бы необходимой. Именно так говорил А. Микоян в июне 1929 г.: «…Я убежден, что в отсутствие проблем с зерном вопрос о сильных коллективных хозяйствах… не был бы поставлен сегодня в таком масштабе и с такой силой… и если бы зерно имелось в изобилии, то настолько серьезного вопроса об организации колхозов и совхозов на сегодняшний день также не стояло бы» (цит. по: [Davies 1989, р. 120]).

Вопрос в том, могли ли советские крестьяне согласиться поставлять зерно по заниженным ценам в обмен на сохранение самостоятельности своих хозяйств. Опыт стран Восточной Европы (например, Польши и Югославии) второй половины 1940-х — 1950-х гг. показывает, что коммунистический политический режим в принципе может отказаться от принудительной коллективизации сельского хозяйства. Однако в этих странах не было и особой необходимости «грабить» деревню ради подъема городской экономики, поскольку они могли опереться на помощь СССР.

Пока никто из экономистов-историков не разработал достаточно доказательного ретропрогноза, как советская Россия смогла бы осуществить ускоренную индустриализацию без «ограбления» деревни. Есть, правда, интересное и во многом сенсационное ретропрогноз- ное исследование британского экономиста-историка Р Аллена: по его оценке, развитие институтов централизованного планирования и неограниченного кредитования действительно сильно способствовало промышленному экономическому росту в СССР, а вот варварская политика насильственной коллективизации дала лишь относительно небольшую добавку выпуска промышленной продукции [Allen 1997; Allen 2003]. После того как в России почти одновременно издали брошюру А.М. Маркевича и М. Харрисона [Маркевич, Харрисон 2013], критикующую советские экономические методы, и монографию Р Аллена

«От фермы к фабрике» [Аллен 2013], во многом реабилитирующую эти методы1, следует ожидать нового взрыва дискуссии о результативности Великого перелома. Пока лишь заметим, что парадоксальная «реинтерпретация советской промышленной революции» Р. Аллена подвергается критике [Эллман 2007] и еще не получила общего признания. Поэтому вопрос о реальности альтернатив Великому перелому остается открытым.

С 1950-х годов развитие советской экономики в течение трети века происходило в рамках относительно стабильной системы «правил игры», лишь некоторые из которых существенно изменялись. Решая проблемы догоняющего развития, партийное руководство СССР попало в зависимость от предшествующего развития: на рубеже 1920—1930-х гг. был выбран «пакет» институтов, которые являлись относительно результативными (хотя и малоэффективными) в среднесрочной перспективе, однако в долгосрочной перспективе загоняли советское общество в тупик. Чтобы разорвать эту зависимость от предшествующего советского развития, в 1991 г. пришлось отказаться от советской системы как таковой.