Год великого перелома кризис хлебозаготовок
МОСКВА, 13 окт — РИА Новости, Антон Лисицын. Колхозы, паспорта, гиганты индустрии, а вместе с тем хлебные карточки и массовый голод — когда в 1929-м году Иосиф Сталин объявил «Год великого перелома», жизнь на «одной шестой части суши» действительно кардинально изменилась. Строились заводы и фабрики, тысячи молодых людей из деревень перебирались в города и превращались в квалифицированных рабочих, введено всеобщее начальное образование. Параллельно разворачивались политические репрессии, людей вычищали с предприятий и из учреждений за «неправильное» социальное происхождение. О противоречивом наследии первой пятилетки в СССР — в материале РИА Новости.
Спор о темпах
Третьего ноября 1929-го Сталин опубликовал статью к двенадцатой годовщине Октябрьской революции. Ее заголовок «Год великого перелома» дал название всей эпохе — первой пятилетке, в течение которой советская власть переделывала жизнь страны. Генсек провозгласил «решительное наступление социализма на капиталистические элементы города и деревни».
Этот год подвел итог многолетним дискуссиям о том, как дальше должен развиваться СССР. О том, в какие сроки и какой ценой проводить перестройку экономики страны, верхушка партии спорила все 1920-е.
«Достаточно посмотреть на состояние СССР в 1920-х, чтобы прийти к выводу о необходимости восстановления индустрии, — рассказывает кандидат исторических наук Михаил Диунов. — После революционного хаоса и Гражданской войны та промышленная база, что была создана царским правительством — а она вполне соответствовала роли великой державы, — или была разрушена, или в значительной мере пришла в упадок. Советский Союз этого времени — страна третьестепенная».
Старт индустриализации в СССР совпал с так называемой мировой Великой депрессией, которая началась с обвала на биржах США в октябре 1929-го. Промышленность — Челябинский и Сталинградский тракторные заводы, ГАЗ, Магнитку и многое другое — Стране Советов помогали создавать американские и немецкие специалисты. Так, фирма Альберта Кана из США с 1929-го по 1932-й спроектировала свыше пятисот промышленных объектов.
Диунов называет мировой кризис «настоящим подарком для советского руководства». «Американский и европейский бизнес, до этого с подозрением посматривающий на коммунистов, теперь был готов работать с большевиками, ведь они приносили неплохую прибыль, — объясняет историк. — Спрос отсутствовал, рынок сокращался, и для бизнеса это была просто находка. В значительной степени плоды первых двух пятилеток — заводы, построенные под ключ американскими и немецкими специалистами. Первое время немалая часть инженерного состава там работала по найму из-за рубежа, так как Россия после революции утратила систему подготовки квалифицированных кадров».
Где взять деньги
За ускоренные темпы индустриализации выступал Лев Троцкий, а Сталин и Николай Бухарин его критиковали. Но в 1927-м Троцкого выгнали из партии, а в стране случился кризис хлебозаготовок. И Сталин занял противоположные позиции, обрушившись с критикой на Бухарина.
За строительство заводов надо было платить. Тогдашний Советский Союз был аграрной страной. На внешние рынки, чтобы выручить валюту на покупку станков, «государство рабочих и крестьян» поставляло преимущественно сырье. Деньги предполагалось получить в том числе и от «правильной организации» сельского хозяйства, загнав крестьян в колхозы. Аграрные объединения должны были работать эффективнее множества мелких дворов. Плюс индустриализация обеспечивала село техникой. Но на практике это обернулось массовым голодом начала 1930-х в Российской СФСР, Украинской и Белорусской ССР. В апреле 1933 года партия решила прекратить экспорт зерна из-за падения цен на него на внешних рынках, а также для обеспечения посевной кампании.
Историк Олег Хлевнюк, много писавший о сопротивлении деревни коллективизации, утверждал: «В начале 30-х произошла настоящая крестьянская война, о чем мы, историки, не знали раньше».
Проблемой коллективизации занимается доктор исторических наук, бывший член Совета Федерации и эксперт Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России Виктор Кондрашин. Он пришел к выводу, что массовый голод в деревне «был результатом политики, проводимой сверху». Но концепция «геноцида голодомором» этнических групп «не выдерживает критики». «Здесь нет никакой науки, это чистая политика», — говорит историк.
Возвращение паспортов
Требовалось повысить производительность не только «реакционных» сельских масс, но и рабочих. Правительство проводило так называемые оргнаборы: кадры промышленных предприятий пополнялись выходцами из деревни. Государство широко использовало и труд заключенных.
Уже имеющихся квалифицированных рабочих и руководителей предприятий решили дополнительно мотивировать. В 1930-м Центральный исполнительный комитет и Совнарком издали постановление о «плановом» перераспределении рабочей силы. То есть вместо «невидимой руки рынка» — командный метод.
В 1920-е советские рабочие как класс-гегемон в своем государстве отвыкли от жесткой трудовой дисциплины. В 1929-м правительство отмечало распространенность таких видов систематических нарушений, как «пропуски по неуважительным причинам, (…) пьянство на производстве, сон на работе, проявления хулиганства, искусственное снижение производительности труда, порча материалов, машин и оборудования, оскорбления и избиения специалистов». В 1932-м вышло и постановление об увольнении за прогулы. Внедрялось и стимулирование с помощью премий, ударники поощрялись материально и морально.
В том же 1932-м ввели паспорта. Основатель первого в мире государства рабочих и крестьян Владимир Ленин критиковал паспортную систему как «надругательство над народом», но государству в ходе индустриализации надо было контролировать население.
Из тех же лет родом и централизованное распределение товаров — в 1929-м вернулись карточки на продукты (была свернута либеральная к частнику «новая экономическая политика» — НЭП). Страна нуждалась в квалифицированных кадрах, государство, оставив эксперименты с обучением, ввело всеобщее начальное образование, в городах — обязательную семилетку.
«Первая пятилетка была новым буйством революционной практики, повторением красного террора. Конец 20-х, начало 30-х — время политических процессов: «шахтинское дело», дело Промпартии, дело военных «Весна». Ликвидировали и вычищали так называемых бывших, разгромили Академию наук, — перечисляет доктор исторических наук Сергей Волков. — А что касается решений в области экономики, то основной вопрос 20-х, если упрощать: что кончится раньше — НЭП или советская власть. Понятно, что советская власть приняла единственно верное для себя самой решение и прикончила НЭП».
В эпоху «великого перелома» происходят события, описанные Ильфом и Петровым в «Золотом теленке». Авторы рассказывали о переменах легко, персонажи и ситуация казались читателям забавными. Реалии того времени — Турксиб, обличение «летуна» инженера Талмудовского, коммунальный быт, нехватка товаров — составляют фон повествования. Хотя некоторые явления, например чистка в советских учреждениях, были для современников не комическим, а трагическим событием. Но власть так строила новое общество.
Вычищались люди «неправильного» социального происхождения и даже те, кто просто состоял в других партиях и фракциях, кроме большевистской. Волна чисток прошла по всей стране, тогда оформилась концепция набора в учреждения, в том числе и образовательные, по классовому признаку. «Бывшие» потеряли возможность дать своим детям даже среднее образование», — описывает Волков совсем не смешные реалии конца 20-х — начала 30-х.
Несколько лет проводились эксперименты с календарем. Вместо привычной семидневной недели была введена пятидневка — по замыслу реформаторов это должно было позволить заводам работать без остановки. На практике это создавало много неудобств, советская власть вернулась к традиционной неделе.
Российский историк Елена Осокина описала еще один путь финансирования индустриализации. Советское правительство на рубеже 20-30 годов решило пополнить золотовалютные резервы страны. К тому времени государство рабочих и крестьян потратилось на поддержку мирового коммунистического движения и на закупки продукции за границей. И власть пошла внутри страны рыночным путем: открыла сеть магазинов «Торгсин», где граждане могли приобретать продукты и товары в обмен на валюту и золото. «Торгсин» стал полноводной золотой рекой, которая позволила советскому правительству получить средства на индустриализацию», — отмечает Осокина. Сеть «Торгсин» — в основном в обмен на продукты — добыла в 1930-х из запасников граждан на строительство промышленности эквивалент 220 тонн чистого золота.
«Жить стало лучше…»
После «великого перелома» страна изменилась, хотя не все заявленные показатели были достигнуты. Доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института истории РАН Юрий Жуков заочно полемизирует со своим коллегой Михаилом Диуновым. По мнению Жукова, Великая депрессия, наоборот, помешала руководству СССР выполнить задачи пятилетки. «Первоначальный план был огромен, его можно было выполнить за десять-пятнадцать лет, но когда его принимали, еще не было кризиса. Анастас Микоян — тогда нарком торговли СССР ставил на то, что мы оплатим поставки выручкой от внешней торговли. А что мы тогда экспортировали? Нефть, бензин, лес и пиломатериалы, пушнину и золото, даже рога и копыта — да, рога и копыта, как в романе у Ильфа и Петрова, еще зерно. Но когда Советский Союз приступил к выполнению плана, на весь мир обрушился невиданный экономический кризис. Никто не хотел ничего покупать, все хотели продавать. И мы начали покупать в долг, в кредит то, что нам было так нужно. Это заставило частично свернуть план — доделать смогли только то, что прошло хотя бы нулевой цикл строительства», — объясняет историк причины корректировки показателей первой пятилетки.
«Те, кто предлагал все свернуть и бросить эту затею — например Алексей Рыков, председатель Совнаркома, — ушли в 1930-м в отставку. А люди трудились, это был массовый порыв. В результате мы создали индустрию, которая вывела нас на второе место в мире по производству стали и чугуна, а это дало возможность строить автомобили, трактора и самолеты, — продолжает Жуков. — Во второй и начале третьей пятилетки мы смогли нарастить промышленную мощь, позволившую выдержать нападение Германии. Благодаря энтузиазму советских людей у нас были танки, снаряды и пушки. Без первой пятилетки не видать бы нам победы в 1945-м».
Первую пятилетку СССР завершил досрочно, в 1933 году. Сталин высказал мнение, что в последующие годы нет необходимости так подхлестывать и подгонять страну. «В результате успешного выполнения пятилетки нам удалось уже поднять обороноспособность страны на должную высоту», — оценил работу партии генсек.
«Страна Муравия»
Следующая пятилетка была уже другой. «Жить стало лучше, жить стало веселее», провозгласил отец народов в 1935-м на совещании стахановцев — энтузиастов, многократно перевыполнявших нормы производства. А в следующем году советский лидер объявил, что социализм в основном построен, победив в отдельно взятой стране. Но споры о том, чем же стали для страны годы «великого перелома» и насколько оправданны были жертвы, ведутся до сих пор. Что двигало большевиками — железная необходимость и расчет или догмы «единственно верного учения»?
Эпоха «великого перелома» неоднозначно воспринималась и современниками, и их потомками. Поэт Александр Твардовский написал в 30-х посвященную коллективизации «Страну Муравию». «Муравия», как объяснял уроженец Смоленщины Твардовский, — страна «вековой мужицкой мечты». Главный герой поэмы, обойдя все государство, возвращался в колхоз.
Позднее, в хрущевскую оттепель, в другой поэме, «За далью — даль», автор поставит 1930 год в один ряд с 1941-м и напишет про «пустопорожние трудодни» крестьян. Твардовский, рассказывая о противоречиях первых десятилетий советской власти, подвел такой итог:
«И все от корки и до корки,
Что в книгу вписано вчера,
Все с нами — в силу поговорки
Насчет пера
И топора…»
Историк Сергей Волков считает, что все кампании советской власти были продиктованы не столько прагматическими соображениями, сколько идеологическими. «Лидеры партии говорили, что самостоятельное крестьянство ежедневно порождает капитализм, что крестьянство вообще реакционно. Решительным наступлением эту политику большевики назвали не просто так — они не могли поступиться тут ни идеологией, ни практикой», — говорит он.
Волков отмечает, что большевики закрывали глаза на любые ошибки и перегибы, потому что исповедовали принцип «В главном мы правы: социализм эффективнее капитализма». «Практика большевистской партии была всецело подчинена идеологии. Если на пути в светлое будущее идет что-то не так, например, падают сборы зерна или люди голодают, — это ничего, это временные трудности. Ведь когда наступит социализм, будет все здорово. Надо просто приближать победу социализма, после нее все проблемы рассосутся сами собой», — излагает ученый представления большевиков.
Он добавляет, что история повторилась в 90-х — тогда преобразования в стране проводились с таким же большевистским жаром. «Это неудивительно — те, кто проводил тогда «рыночные» реформы, были выходцами из той же партии, действовали точно так же. У них тоже была убежденность в том, что можно жертвовать экономическими интересами людей, реальной экономикой ради правильной теории. Ведь правильная теория, несомненно, принесет счастье!» — иронизирует историк.
Источник
Политика обкладывания деревни «данью» в пользу индустриализации начала давать серьезные сбои к концу 20-х годов. Чем больше государство снижало закупочные цены на зерно, тем труднее было проводить плановые хлебозаготовки. Крестьяне сокращали посевы зерновых, переходя к производству других, более выгодных культур. В результате возникал не только дефицит продовольствия в быстро растущих городах, но и дефицит валюты. При всей своей остроте зерновая проблема, не была бы столь болезненной для советской власти, если бы зерно не было основным экспортным товаром. Как говорил Бухарин, чтобы развивать промышленность, надо платить за импорт оборудования «сельскохозяйственной валютой» [670]. В результате руководство страны не могло ни резко увеличить закупочные цены, ни допустить существенного сокращения производства пшеницы.
В 1927 году разразился кризис хлебозаготовок. На частном рынке происходит стремительный рост хлебных цен. Подобного поворота событий следовало ожидать. На протяжении 1925-1928 годов большевики регулярно снижали государственные закупочные цены на зерно, выжимая ресурсы для экспорта. В 1928 году неурожай на Северном Кавказе привел к явному недобору ржи и пшеницы. Закупочные цены повысили, но даже теперь они оставались на 4% ниже, чем в 1925-1926 годах. Разрыв между ценами планового и частного секторов составил 202% [671].
Позднее, анализируя кризис хлебозаготовок, экономист Андрей Колганов отметил здесь явно несчастное стечение обстоятельств, которое, однако, было закономерно подготовлено предшествующей политикой: «Может быть, все эти обстоятельства не сказались бы столь ощутимо на обстановке хлебозаготовок, если бы не два фактора. Первый – хотя сокращение планового хлебооборота и размеров планового снабжения хлебом городского населения было незначительным, это произошло в условиях быстрого роста промышленности и численности городского населения, предъявляющего возрастающий спрос на продовольствие. Именно это вызвало скачок цен частного рынка. Второе – связанное с острым дефицитом ресурсов для внутреннего рынка сокращение хлебного экспорта, который в 1928/29 г. составил всего 3,27% к уровню 1926/27 г.» [672]. Экспорт зерна резко упал: с 2177,7 тыс. тонн в сезон 1926-1927 гг. до 344,4 тыс. тонн в 1927-1928 годах. Хуже того, для обеспечения городов продовольствием пришлось ввезти 248,2 тыс. тонн зерна из-за границы, потратив на это 27,5 млн. рублей в валюте [673]. Соответственно, программа импорта машин и оборудования, от которой зависел успех индустриализации, была провалена.
Кризис хлебозаготовок спровоцировал новое размежевание в партии. Бухарин признал, что случившийся провал «связан был с неправильной политикой цен, с огромным разрывом цен на зерно и на другие продукты сельского хозяйства» [674]. Сталинская команда, напротив, приняла аргументы левых, объявив главной проблемой «саботаж» кулаков, которые укрывают зерно.
И все же кризис хлебозаготовок сам по себе не был бы фатальным для социально-политического равновесия, сложившегося в постреволюционной России, если бы он не совпал с совершенно противоположными процессами, происходившими в мировой экономике. В то время как зерно стремительно дорожало на внутреннем рынке, оно столь же стремительно дешевело на мировом. «Ножницы» срабатывали в обратную сторону. Чем больше Запад приближался к началу большой депрессии, тем ниже оказывались мировые цены на зерно. Еще в 1926 году Кондратьев констатировал, что в период «понижательной волны» на мировом рынке «сельское хозяйство испытывает более глубокую депрессию, сельскохозяйственные товары сильнее падают в цене, и их покупательная сила относительно понижается» [675].
Стратегия советской индустриализации была основана на том, что, вывозя зерно, государство приобретало оборудование и технологии. Падение мировых цен, сопровождавшееся ростом внутренних цен на хлеб, при одновременном сокращении экспорта в совокупности создавали критическую ситуацию. Программа индустриализации оказалась под угрозой провала.
К началу 1928 года недобор по хлебозаготовкам оказался 128 млн. пудов по сравнению с предыдущим годом. В столице не нашли иного выхода, кроме использования репрессивных мер против деревни. Сталин сформулировал проблему с присущей ему четкостью и простотой: «Лучше нажать на кулака и выжать у него хлебные излишки… чем тратить валюту, отложенную для того, чтобы ввезти оборудование для нашей промышленности» [676].
Историк Александр Шубин замечает, что многое из того, что делалось в 1929-31 годах, за несколько лет перед тем показалось бы самому Сталину авантюризмом. Но все изменила Великая депрессия. Сталин «оказался в ловушке из-за мирового кризиса» [677]. Планы, составленные совсем недавно, в конце 1928 и в начале 1929 года, уже совершенно не соответствовали реальному положению дел. «Конъюнктура мирового рынка резко ухудшилась. Ресурсы резко подешевели. Этого не могли предугадать ни Сталин, ни советские плановики. Все расчеты, на которые опирался Сталин, рухнули. Страшные пророчества Троцкого о том, что строительство социализма обусловлено состоянием мирового рынка, оказались суровой правдой. Перед Сталиным встала простая альтернатива: либо провал, фактическая капитуляция перед правыми, либо продвижение ускоренными темпами через критическую экономическую полосу, форсирование экспорта и, следовательно, наступление на крестьян…» [678]
От строительства части объектов, запланированных до начала депрессии, пришлось отказаться, но это уже ничего не меняло. Открытый провал пятилетнего плана и отказ от программы индустриализации грозили обернуться политической катастрофой не только для Сталина, но и для советского режима. Выбор был очевиден.
В январе 1928 года Политбюро ВКП(б) проголосовало за «применение чрезвычайных мер в отношении кулака в связи с трудностями хлебозаготовительной кампании» [679]. Показательно, что это решение поддержали и «правые» – Бухарин, Рыков, Томский. Они голосовали за чрезвычайные меры и на апрельском Пленуме Центрального Комитета ВКП(б). Разумеется, они подчеркивали, что подобные меры должны носить исключительно временный характер, и ни в коем случае не превращаться в систему. Но и здесь их позиция не сильно отличалась от взглядов, высказывавшихся на тот момент Сталиным.
Принятые в 1928 году «чрезвычайные меры» дали ожидаемый результат: несмотря на плохой урожай в основных хлебных районах в сезон 1928-1929 года, заготовили зерна только на 2% меньше, чем в 1926/27 году. Однако оборотной стороной этой политики было то, что неустойчивый компромисс между городом и деревней, установившийся в конце Гражданской войны, был подорван: «Применение силы при заготовке зерна в 1928 году можно считать достаточно успешным, – пишет известный историк Моше Левин, – но оно предопределило неизбежные неприятности при проведении следующей кампании заготовок; и вскоре уже необходимо было вводить рационирование, чтобы справиться с «продовольственными трудностями» [680].
Принудительное изъятие зерна в деревне разрушало шаткое социально-политическое равновесие, на котором покоилась советская модель 20-х годов. Крестьянство утрачивало доверие к большевистскому городу, а это означало необходимость еще более жестких мер для того, чтобы сохранить контроль над ситуацией. Если в 1928 году чрезвычайные меры все же применялись ограниченно и выборочно, то в 1929 году, на фоне уже наступившей мировой депрессии советское руководство вынуждено было прибегнуть к массовому изъятию зерна и «раскулачиванию» хозяев, работавших на частный рынок.
В итоге чрезвычайные меры, введенные в качестве временных, должны были повторяться снова и снова, превращаясь в постоянную практику. Однако невозможность такого положения была очевидна для всех. Если в условиях Гражданской войны «продразверстка» могла некоторое время достигать своей цели, то в мирное время требовалось иное решение. Именно массовое изъятие хлеба в деревне в 1918 году подогрело пожар Гражданской войны. Проводить такую политику постоянно значило рано или поздно привести страну к новой вспышке гражданского конфликта, в ходе которого советская власть вполне могла рухнуть.
Обратного хода уже не было. Новая экономическая политика потерпела крушение, не выдержав испытания Великой депрессией. Поскольку удерживать контроль над продовольственным рынком с помощью периодических конфискаций было уже невозможно, рождаются новые лозунги: «Сплошная коллективизация» и «ликвидация кулачества как класса». По существу, речь идет о возможности контролировать сельское хозяйство непосредственно, изнутри, объединив всех производителей в подчиненные государству колхозы. Соответственно, появляется возможность безо всяких чрезвычайных мер изымать из деревни административным методом в любой момент столько зерна, сколько нужно будет государству, минуя рынок.
«ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ»
У большевистских лидеров не было готового плана. Еще летом 1928 года Сталин писал, что «нельзя бороться с кулачеством путем раскулачивания», а разговоры об отмене новой экономической политики «являются контрреволюционной болтовней» [681]. Однако уже осенью ситуация изменилась кардинально. Нужно было что-то срочно придумать. И решение было найдено: «сплошная коллективизация». Подвергнуть репрессиям «кулаков», остальных недовольных объявить «подкулачниками» и отправить в ссылку вслед за кулаками, частные крестьянские хозяйства ликвидировать, инвентарь и скот отобрать и всех загнать в подконтрольные государству колхозы.
Показательно, что сторонники Троцкого и другие активисты левой оппозиции на первых порах совершенно не поверили в резкое изменение курса. В самом деле, принятые решения противоречили всему тому, что говорил и делал Сталин в предшествующие годы. «Объявленная борьба с правым уклоном и примиренческим к нему отношением, представляет из себя такую же пародию действительной борьбы, как прославленная самокритика явилась пародией критики», – писал «Бюллетень оппозиции» [682].
Оценки оппозиционеров были продиктованы не только их идеологическими установками, но и опытом 20-х годов. На протяжении этого периода Троцкий пришел к твердому выводу: «Политика сталинского руководства состоит из коротких зигзагов влево и глубоких вправо» [683]. Оппозиционеров в 1927 году избивали на улицах за попытки выйти на юбилейную демонстрацию, посвященную десятилетию революции, с плакатами «Повернем огонь направо – против кулака, нэпмана, бюрократа» [684].
Поворот сталинского большинства в партийном руководстве от курса на поддержание равновесия между городом и деревней к резкому наступлению на деревню, произошедший в 1928-1929 годах, вовсе не вытекал логически из «центристского» курса, которого придерживались Сталин и его окружение. Лишь задним числом историки с легкостью выстраивали красивые схемы: сначала расправа с левыми, потом удар по правым. На самом деле никакого заранее заготовленного плана не было и не могло быть, ибо Сталин и его соратники не предвидели ни кризиса хлебозаготовок, ни Великой депрессии. Потому троцкисты в своей прессе были совершенно правы, оценивая курс руководства как вынужденный. Они лишь не осознавали, насколько глубоко новые обстоятельства изменят не только курс партии, но и саму природу советского режима [Как выразился Александр Шубин, «НЭП не «сломали». Он «сломался» сам. Ситуация 1927-1928 гг. подвела развитие НЭПа к точке невозврата» [685]].
Решение, принятое Сталиным и его ближайшим окружением под угрозой надвигавшейся хозяйственной катастрофы, противоречило не только взглядам Бухарина и других «умеренных» лидеров, но и пятилетнему плану, решениям XV съезда партии, XVI партконференции, да и высказанным ранее позициям самого Сталина. Вождь партии вынужден был признать это. Но, заявил он, обстановка изменилась, и прежние решения надо «отложить в сторону» [686].
Сталин был по-своему прав. Обстановка действительно изменилась. Великая депрессия не только меняет правила игры на рынке, но и явственно предвещает крупные международные потрясения. Призрак новой мировой войны становится все более различимым. Следовательно, программу индустриализации надо форсировать, не считаясь ни с чем. Великая депрессия на Западе подтолкнула «Великий перелом» в России. Коллективизация дезорганизовала советское аграрное производство, но она же создала условия для стремительного рывка промышленности.
Проблема зерна для индустриализации была решена: «Валовые сборы хлеба все время падали, начиная с 1928 г. (если не считать урожайного 1930 г.), зато росли хлебозаготовки и экспорт. И если в 1930 г. собрали 771,6 млн. центнеров хлеба, а вывезли на экспорт 48,4 млн. центнеров, то в 1931 г., собрав всего 694,8 млн. центнеров, вывезли 51,8 млн. центнеров» [687]. Официальная история советской экономики констатирует, что на протяжении всего периода «Великого перелома» главным источником валютных поступлений оставался экспорт зерна. «Именно в 1929-1932 гг. советский вывоз хлеба достиг наибольших размеров за весь период до Второй мировой войны… От экспорта хлеба Советское государство выручило 444,5 млн. руб. в валюте» [688]. Сталин призывал «бешено форсировать вывоз хлеба», напоминая, что в противном случае страна рискует остаться без новых машиностроительных и металлургических заводов [689]. Старый лозунг «Недоедим, но вывезем!» снова стал руководством к действию.
Но выбор в пользу экспорта одобряли далеко не все. Документы, находящиеся в Российском государственном архиве экономики, свидетельствуют, что в 1930 году некоторые хозяйственные работники доказывали, что экспорт продуктов питания необходимо сократить «в связи с продовольственными затруднениями нашей страны». Начальник управления Наркомата торговли Ф.Я. Рабинович даже обнародовал эту позицию публично на страницах «Экономики и жизни» [690]. Однако подобные взгляды были оценены как ошибочные.
Глобальный экономический кризис привел к тому, что оборот мировой торговли сократился на две трети. Одновременно упали и цены. С точки зрения Сталина, это был исторический шанс. «У Советского государства появилась реальная возможность приобрести в необходимых размерах на мировом рынке машины, оборудование, металл. Было также очевидным, что новая возможность расширения импорта не может быть продолжительной» [691].
Американская ассоциация промышленных экспортеров (American Manufacturers Export Association) в это же время отмечает: «Имеются огромные запасы новых машин, которые из-за отсутствия рынков сбыта не могут быть проданы», а потому технику можно приобрести «значительно дешевле первоначальной цены» [692]. Точно так же можно было за бесценок скупить оборудование, которое было закуплено фирмами перед кризисом, а теперь оказалось излишним.
Впрочем, цены на оборудование падали неравномерно. Так строительное оборудование подешевело на 4-6%, но по некоторым типам машин снижение цен достигало 30%. Советские организации, импортировавшие технику, фиксируют, что цены на электрооборудование упали на 17,5%. А знаменитая немецкая фирма «Карл Цейс» стала брать за оптику на 10% и за измерительные приборы на 13% меньше, одновременно увеличив срок кредита [693].
И все же отношения с поставщиками складывались достаточно драматично. Советские представители в Германии жаловались, что местные фирмы «просят заказов, но в то же время требуют более льготных для себя условий расчета» [694]. С одной стороны, Советский Союз предъявлял растущий спрос на оборудование и металл, что было очень важно для западной промышленности в условиях кризиса. Но, с другой стороны, из-за нехватки валюты торговые представительства СССР пытались получать технику в кредит, что осложняло положение фирм-поставщиков, которые сами испытывали финансовые затруднения.
Цены на советский экспорт падали еще быстрее, чем цены на импортированное оборудование. Выручка валюты от экспорта составила лишь 60,5% от намеченной пятилетним планом, в то время как по физическому объему план был выполнен на 95% [695]. Уникальные «возможности» мирового кризиса обернулись чудовищными издержками. Это вынуждены признать и официальные советские источники. «Известно, что в период кризиса цены на сельскохозяйственные товары упали ниже, чем цены на изделия промышленности. Поэтому на экспорте в те годы Советское государство потеряло 1873 млн. руб., а на импорте сэкономило 772,6 млн. руб. Следовательно, в результате падения цен на мировом рынке наша страна потеряла 1100,4 млн. руб. в валюте» [696].
Чем дешевле было зерно, тем больше требовалось его вывозить. Главным импортером советских товаров в тот период являлась Великобритания. Общий импорт из Советского Союза после начала депрессии, несмотря на снижение цен, вырос с 21 051 633 фунтов в 1927 году до 34 245 419 фунтов в 1930 году [697]. По данным советского торгового представительства в Лондоне, на долю СССР в 1930 году приходилось 13,3% ввозимой в страну пшеницы. А уже за первые 9 месяцев 1931 года доля СССР достигла 24,5% [698] [Общий импорт Великобритании из СССР в 1930 году составил, по советским данным, 34 245 419 фунтов (см. там же). Великобритания к тому времени была основным импортером продукции из СССР. Советское представительство в Лондоне вело здесь очень тщательный мониторинг цен, что, возможно, связано и с «репрезентативностью» британского рынка с точки зрения мировой конъюнктуры]. Компенсировать снижение цен приходилось не только увеличением вывоза зерна (что вело к еще большему падению цен), но и расширением номенклатуры экспортируемых товаров. Готовы были вывезти все, что только можно продать, за любые деньги, в любом количестве. Кроме зерна вывозили: нефтепродукты, лесоматериалы, железную руду, лен, пеньку, паклю, асбест, марганец, драгоценности, кустарные изделия, ковры, спички, икру, сало, свежие и сушеные фрукты, овощи и т.д. Но цены снижались практически на все виды продукции. В отчете «Союзпродэкспорта» за 1931 год говорилось, что состояние мировых цен по товарам, экспортируемым из СССР, можно изобразить «в виде кривой, беспрерывно падающей» [699].
Индекс оптовых цен в Британии упал с 177,9 в 1925 году до 129,3 в 1930 году и продолжал идти вниз, достигнув 101,6 в августе 1931 года. В США он снизился с 152,3 в 1925 году до 125,1 – в 1930-м, а в августе 1931 года составлял уже всего 100,4. В Германии падение было с 130,2 до 103,8, а к августу 1931 года индекс составил 101,351 [700].
За период 1929-1930 годов масло подешевело на 39,76%, а в 1931 году – еще на 11,9% [701]. Снижение цен в 1931 году было настолько значительным, что, несмотря на увеличение вывоза масла на 10%, общая стоимость вывезенного оказалась меньше, чем в предыдущий год, на 13% [702].
Яйца упали в цене на 44,27%, потом еще на 10,4%. По нефтепродуктам снижение цен составляло в среднем 4-6%, а в 1931 году произошел новый спад, уже на 10-15%. Асбест подешевел примерно на треть, затем еще раз на треть. Тобольский лисий мех упал в цене на 38,67%, потом снова на 33%. Якутский горностай стоил в условиях депрессии на 58% дешевле, а к 1931 году потерял еще 21% цены. Бухарские ковры упали на 8,93%, затем еще на 17,5% [703].
Но даже резко подешевевшие товары не всегда можно было продать. Латвийская газета «Сегодня» сообщала в сентябре 1931 года: «Во всех европейских гаванях лежат огромные партии советского сырья и товаров, не находящих сбыта. Стоимость этого сырья оценивается в десятки миллионов долларов» [704].
Но все же ничтожные цены, по которым государство приобретало продукцию у сельского хозяйства, позволяли получать прибыль за границей, несмотря на кризис. Даже если товар на мировом рынке часто приходилось продавать вообще в убыток, принципиального значения это уже не имело: нужна была наличная валюта.
Источник