Читать генерал адмирал 2 нас переломе веков

Роман Злотников

ГЕНЕРАЛ-АДМИРАЛ

НА ПЕРЕЛОМЕ ВЕКОВ

Пролог

— Вы знаете, что еще сотворил его непотребное высочество?! — громогласно вопросил, врываясь в гостиную, полный господин с потным, красным лицом, одетый в длиннополую бобровую шубу и шапку из того же меха.

Сэр Эфраим Эверсон, сидевший в кресле у камина и беседовавший с хозяйкой дома, генеральской вдовой Елизаветой Ивановной Чертковой, обернулся и уставился на нарушителя спокойствия.

— Акакий Аркадьевич, голубчик! — отозвалась Елизавета Ивановна, в знак извинения улыбнувшись сэру Эфраиму. — Ну что ж вы так — не раздевшись… ворвались… кричите… Не сомневаюсь, что ваше возмущение вполне оправданно, но у нас же гость, посланец Учителя! Что он о нас подумает?

— Ах да… — Полный господин слегка смутился, но не надолго. — Ну нет, вы только послушайте, что он придумал! — спустя мгновение снова заорал он, выпутываясь из шубы и сбрасывая ее на руки догнавшего его слуги, который, видимо, бежал за ним от самой прихожей. Вслед за шубой в руки слуги переместились шапка, шарф и щегольская трость, так что Акакий Аркадьевич наконец разоблачился и остался в дорогой тройке из английского твида. — Он принудил Морской технический комитет отказаться от рассмотрения проектов кораблей с отоплением котлов на угле! Вы понимаете, что это означает? — Толстяк возмущенно фыркнул. — О-о, это длительная политика! Уж мне-то совершенно ясно, что он собирается заставить флот перейти на нефтяное отопление котлов. И делает он это для того, чтобы расширить возможности сбыта его собственной нефти, добываемой на принадлежащих ему бакинских промыслах. Это… это… вопиющий пример казнокрадства!

Сэр Эфраим, сохраняя непроницаемое выражение лица, внимательно прислушивался к горячей речи толстяка. В этой компании никто даже не подозревал, что англичанин отлично владеет русским языком, поэтому в его присутствии все разговаривали свободно. Что полностью отвечало его желанию.

В эту страну (а в представлении большинства просвещенных сынов туманного Альбиона она была чем-то вроде Берега Слоновой Кости, расположенного гораздо севернее и населенного туземцами с белой кожей, ничуть не переставшими от этого быть дикарями) сэр Эфраим прибыл две недели назад с рекомендательным письмом от Гренвиля Огастеса Уильяма Вальдгрева, третьего барона Редстока, пылкого миссионера, который уже давно нес окружающим неугасимый свет открывшихся ему истин в самой свежей и, соответственно, самой истинной их интерпретации. Барон, несмотря на весь свой миссионерский пыл, никогда не забывал о том, что он подданный британской королевы и пэр Ирландии. Так что когда к нему обратился один из его собратьев-пэров с просьбой написать рекомендательное письмо, барон не стал задавать лишних вопросов и добросовестно исполнил требуемое. Тем более что обратившийся к нему за рекомендацией собрат считался человеком чести и ранее ни в чем предосудительном замечен не был, даже наоборот — успел прославиться как человек, несущий свет цивилизации народам, погрязшим в невежестве. И что с того, что этот свет зачастую в реальности являлся языками пламени, вырывавшегося из ружейных и орудийных стволов в момент выстрела?..

Обширная паства у лорда Редстока в столице обширной страны (только по недоразумению все еще продолжавшей именоваться северной, ибо попущением Господа и занятой множеством других проблем королевы Виктории южные границы этой страны уже давно достигли субтропиков и пустынь) появилась еще в 1874 году, когда он впервые прибыл в Санкт-Петербург со своими проповедями. Эти проповеди имели ошеломляющий успех и обеспечили барону сонмы последователей и учеников, в число которых входили княгини и графы, офицеры и генеральские вдовы, купцы и ремесленники. Сам Гренвиль Огастес провозгласил это благословением Господним, но сэр Эфраим, вследствие специфического жизненного опыта являвшийся куда большим прагматиком, чем третий барон Редсток, склонен был видеть тут обычное преклонение туземцев перед цивилизованными людьми. Эфраим Эверсон служил Британской империи в Китае, Индии, Африке, на Соломоновых островах и Цейлоне, в Японии и Сингапуре и не раз сталкивался с этим приятным и полезным для цивилизованных народов поветрием туземной элиты. Ну, когда представители этой самой элиты начинают активно лебезить перед «цивилизованными» иноземцами и демонстративно презирать все свое собственное — культуру, религию, традиции, историю и так далее. Порой доходит до того, что они либо совсем отказываются говорить на родном языке, либо изо всех сил уснащают свою речь иностранными словечками, как бы подчеркивая этим, сколь огромная дистанция отделяет их от достойной лишь презрения «посконности» их страны и народа и как сами они близки к свету «истинной» цивилизованности. Эти люди даже не догадываются, что их столь режущая слух манера изъясняться вызывает у большинства представителей тех народов, которых они считают «цивилизованными», все то же презрение. Ибо эти люди уже никак не могут считаться людьми. Нет, они были полезны, очень полезны, поскольку служили отличными инструментами для проведения выгодной цивилизованным народам политики в туземных княжествах, эмиратах или царствах, но именно и только лишь инструментами. Их покровительственно похлопывали по плечу, их награждали орденами, им присуждали премии, ими публично восхищались, их имена упоминали на первых полосах крупнейших газет, некоторых из них даже принимали в парламенте, а иные удостаивались аудиенции у самой королевы, но… между собой, в своем кругу, над ними презрительно посмеивались. Ну а как прикажете реагировать на говорящий да еще и пыжащийся инструмент?.. Других, даже какого-нибудь неграмотного, дикого вождя захолустного азиатского племени, возглавляющего жалкую сотню воинов, которые с кремневыми ружьями отчаянно противостоят вооруженному пушками британскому колониальному отряду, могли уважать, признавать как равноправную сторону в переговорах и, даже убив, все равно сохранить о них воспоминания как о достойных противниках. Этих же… ценили, но лишь так, как ценят удобную трость или калоши, — ни больше ни меньше. И сам Эфраим Эверсон относился к подобным людям (а к ним, несомненно, принадлежали и его гостеприимные хозяева) точно так же — ни больше ни меньше. Потому он и не подумал посвятить их не только в цели своего пребывания в этой стране, но и в некоторые относящиеся к нему самому подробности… типа знания языка и того, что проповеди барона он посетил всего два раза. Рассказ о первом посещении сэр Эфраим уже успел ввернуть в одной из ежевечерних бесед, заработав сим благоговейно-восхищенный вздох собравшихся в гостиной генеральши Захаровой, у которой он нынче квартировал. Ну еще бы, местная паства не видела Учителя, как они именовали барона Редстока, почитай с 1878 года, когда барону был запрещен въезд в Российскую империю (что в глазах верных последователей барона являлось еще одним подтверждением отсталости и дремучести их родной страны), и человеку, недавно слышавшему любимого Учителя, внимала как истинному мессии… Второй же случай он пока приберегал про запас, ибо не мог даже предположить, сколько ему еще придется пользоваться гостеприимством генеральши. Так что иметь в запасе возможность в нужный момент еще раз «подпитать» благоволение к себе ему показалось весьма предусмотрительным.

Нет, сначала сэр Эфраим не собирался задерживаться в Санкт-Петербурге надолго — неделя, максимум дней десять… потому что главное, для чего он прибыл в Россию, сделать, находясь в Петербурге, было нельзя.

Все началось дождливым октябрьским вечером в кабинете лорда Солсбери. [1] Третий маркиз Солсбери только что оставил пост премьер-министра, но поскольку это случалось не в первый раз, сэр Эфраим не сомневался ни в том, что, ежели будет на то его желание, Роберт Артур Толбот Гаскойн-Сесил вскоре вернет себе этот пост, ни в том, что, хотя в настоящий момент этот человек не занимает никаких официальных постов, он имеет право отдавать ему, Эфраиму Эверсону, любые распоряжения. Некоторые люди, не слишком приближенные к власти, часто находятся под впечатлением от названий различных высоких должностей и думают, что любая высокопоставленная персона непременно обладает всеми возможностями, которые по определению сопутствуют ее должности. Но сэр Эверсон уже давно вращался в среде, так сказать, самых действенных эшелонов британской политики и прекрасно знал, что на самом деле это не так. Все зависит от человека. И один человек на посту, скажем, министра иностранных дел может обладать куда большими полномочиями, чем те, которые данный пост предоставляет согласно закону и традициям, а другой не сумеет воспользоваться и десятой частью положенного и для всех посвященных останется лишь бледной тенью своего постоянного секретаря. Так вот, лорд Солсбери был очень влиятельной фигурой вне зависимости от того, занимал он какой-либо официальный пост или считался частным лицом. Поэтому, когда посыльный доставил приглашение от маркиза, сэр Эфраим не раздумывал ни минуты и уже через два часа предстал перед призвавшим его человеком.

— Насчет лечения, доктор, я в полном вашем распоряжении, а вот насчет покоя, — я хмыкнул, — ничего не получится. Сами знаете, зачем я здесь, в Москве.

— И все же, ваше высочество, я настоятельно рекомендую вам несколько дней не покидать дворца. — Молодой Боткин грозно выпрямился во весь свой немаленький рост. — Ваши успехи на ниве промышленности явственно показывают, что у вас немало отличных помощников. Поставьте им задачи — и пусть работают. А вы проконтролируете их исполнительность немедленно, как поправитесь. Если же вы меня не послушаете, я откажусь далее быть вашим лечащим врачом, ибо просто не смогу нести ответственность за результаты своего лечения.

Я открыл рот, чтобы возразить, но снова закашлялся.

— Молчите! — сердито прикрикнул на меня Боткин, даже не поименовав высочеством. — Вам сейчас говорить тоже противопоказано.

Я скривился, но послушно замолчал. А что тут скажешь?

В Москву я прибыл 18 апреля нынешнего 1895 года в качестве председателя коронационной комиссии. Матерясь про себя. Мой племянник, взойдя на престол, немедленно вызвал меня к себе и начал активно предлагать мне занять при нем место, «достойное такого умного и развитого человека, как вы, дядя». Сначала он предложил мне пост министра финансов, пообещав при этом оставить меня и на всех прочих, уже занимаемых мною должностях. Если учесть, что должность премьер-министра в настоящее время являлась скорее номинальной и служила этакой синекурой для лиц, вышедших из доверия, министр финансов по влиятельности являлся вторым лицом после государя. Ну а принимая во внимание, что я остался бы и генерал-адмиралом, и начальником Главного артиллерийского управления, кроме того, похоже, не так давно стал еще и самым богатым человеком России (ну, после императора, понятно), а Николай пока находился только в начале своей карьеры самодержца, я сделался бы чуть ли не первым…

От сего поста мне удалось отбояриться. Также я последовательно отверг предложения стать военным министром, министром двора, премьер-министром (с обещанием наделить сей пост реальной властью и возможностями) и создать под меня некое новое мегаминистерство «промышленности, торговли и развития». После чего накричал на самодержца, заявив ему, что негоже императору перекладывать на чужие плечи заботу о стране. Ежели же он считает себя неспособным править столь огромной державой, то нечего искать отдельных лиц, а надобно принимать конституцию и проводить выборы Государственной Думы, коей поручить формирование ответственного правительства. Николай насупился и обиженно заявил, что конституциями, мол, пусть французы балуются — уже третью республику учредили, а всё одно толку никакого. Ну, насчет толка я бы мог с ним поспорить, но не стал. Поскольку знал, что на Третьей республике дело не закончится: в оставленном мною будущем французы жили уже при Пятой…

В конце концов мы с племянником сошлись на том, что я займу при нем некую неофициальную должность ближайшего советника. Ну а в нагрузку он взвалил на меня два поручения. Первое было связано с его женитьбой, а второе — с коронацией.

С женитьбой все обошлось благополучно. Никакой Алисы Гессенской на горизонте так и не возникло. Переболев страстью к Эшли Лоутон, а затем утешившись с Матильдой Кшесинской, Николай припомнил свой интерес к племяннице Леопольда II и отправил ей письмо, на которое, естественно, получил ответ. Роман в письмах развивался с 1893 года и к моменту кончины Александра III уже близился к логическому завершению. То есть к свадьбе. Планируемое породнение русского императорского дома с «королем-маклером» вызвало некоторую оторопь во всех царствующих домах Европы и даже инициировало ехидный комментарий старого ненавистника России, австрийского императора Франца Иосифа. (Впрочем, весьма короткий комментарий. У него самого в этом отношении рыльце было в пушку. Его ныне покойный сын и наследник был женат на бельгийской принцессе, причем не племяннице, а родной дочери Леопольда II. Хотя принца немного извиняло то, что в момент переговоров о браке торговые таланты его будущего тестя еще не особенно проявили себя. Со временем же они расцвели пышным цветом…) Мой братец Александр, узнав о желании сына жениться на бельгийской принцессе, по первости слегка осерчал. Мне даже пришлось вступиться за племянника, который закусил удила и стоял на своем, причем не столько от великой любви, сколько назло отцу. Несмотря на то что отца он безмерно уважал и даже боялся. Но за последние три года Николай столько от него натерпелся, что просто устроил бунт. Тот самый — бессмысленный и беспощадный. Я это прекрасно понял и поддержал племянника. Не потому, что так уж мечтал о соединении «любящих сердец» — любви-то там особенной не было, сплошная прагматика (хотя я разделял мнение, что браки по расчету — самые крепкие, если расчет правильный). Парню явно надо было одержать хоть одну победу в противостоянии с отцом, а то слишком уж Александр на него давил. Впрочем, буря продолжалась недолго. Матушка Николая сумела успокоить благоверного, а король Леопольд не упустил момента и щедрой рукой отвалил за племянницей царское во всех смыслах приданое — кусок Катанги, богатейшей провинции своего Свободного государства Конго… После того как я объяснил братцу, что мы получаем, тот тоже быстро утихомирился и пошел на попятный.

Надо сказать, что и щедрость его бельгийского величества имела вполне прагматичный характер. Свободное государство Конго, являвшееся личным владением короля Леопольда II, вовсю сотрясали восстания племен бататела, а привлечь для их подавления бельгийские войска в достаточном объеме король не мог. Как раз вследствие того, что Свободное государство Конго было не колонией Бельгии, а личным владением короля и это очень не нравилось бельгийскому парламенту, жаждавшему завладеть богатствами, выкачиваемыми из Конго. Вот они и вставляли своему королю палки в колеса где только могли, принуждая его «поделиться». А пока не соизволит — пусть наводит там порядок за свой счет.

Я знал, что король справится и без нашей помощи: бельгийцы сидели в Конго до 60-х годов XX века, и выкинуть их оттуда сумел только тот самый Лумумба, в честь которого в Москве назван Университет дружбы народов. Но вот сам Леопольд, как видно, после мощного восстания 1890–1892 годов был не слишком уверен в своих силах. И решил подстраховаться, организовав племяннице приданое, защищать которое русские совершенно точно пришлют своих ставших уже легендарными казачков. И ведь не ошибся стервец этакий! Сразу по заключении предварительных договоренностей насчет свадьбы штаб казачьих войск уже вполне официально провел набор среди казаков, отслуживших в моем отряде стражи в Трансваале и вернувшихся домой, для «обеспечения безопасности русских владений в Конго». Мол, люди опытные и к климату привычные… А там было что охранять. Катанга — золотая шкатулка Центральной Африки, ничуть не менее богатая, чем Трансвааль. И хотя Леопольд исхитрился провести границу так, чтобы почти не отдать нам ничего из уже разрабатываемых рудников, я по своей старой работе неплохо знал конголезские активы и отлично представлял себе, что бельгийцы не вскрыли еще и четверти богатств Катанги. Даже из числа тех, которые можно добывать уже сейчас, то есть не говоря об алюминии, уране или тантале. Причем существенная часть этого богатства находилась на отдаваемой нам Леопольдом территории.

Решение Леопольда вызвало некие подвижки среди европейских держав. Англичане прислали раздраженную ноту. Немцы сдержанно приветствовали появление России «в ряду колониальных держав», и за словом «колониальных» явственно слышалось «цивилизованных». Французы отреагировали более бурно, ну да они нынче готовы бросать вверх чепчики от любых наших телодвижений, уж больно мы им нужны. А вот австрийский император промолчал. Впрочем, за него ответили венские газеты, разразившись целой серией статей о том, как вели себя в Африке бельгийцы; журналисты изложили все подробности — от отрубания негритянским детишкам рук за неисполнение нормы по сбору каучука, до не менее «милых» карательных операций «Общественных сил», [«Общественные силы» (Force Publique) — частная армия, созданная королем Бельгии в Конго из ряда местных воинственных племен под командованием европейских (преимущественно бельгийских) офицеров. Отличалась крайней жестокостью к местному населению.] — и дружно стенали по поводу того, что начнется в Конго, едва лишь туда прибудут «эти жестокие казаки».

В общем, все сложилось вполне ожидаемо. И когда через три месяца после кончины Александра III в Санкт-Петербург прибыла Генриетта Бельгийская, сопровождаемая братом Альбером и мною (ну а кого еще племянник мог отрядить за невестой?), там ее уже ожидали делегации практически всех европейских держав. В том числе и Австро-Венгрии. Да, неприязнь — неприязнью, а политес — политесом.

Свадьба прошла довольно сдержанно — двор еще был погружен в траур по почившему императору, — а медовый месяц молодожены провели в свадебном путешествии. Я к ним присоединился, совместив полезное с приятным, когда роскошный свадебный поезд завернул в Магнитогорск. Транссиб строился достаточно активно, благодаря неуемной энергии назначенного еще моим братом министра финансов Витте, бывшего ранее начальником железнодорожного департамента Министерства финансов, но сквозное движение еще не было открыто. Так что путешествие «в эту страшную Сибирь, еще более ужасную, чем эта жуткая Австралия», [И Сибирь, и Австралия довольно долго использовались как места ссылки, причем смертность ссыльных в Австралии заметно превышала таковую в Сибири.] как выразилась молодая императрица, царский поезд совершил по моей ветке. Тем более что эта ветка, в отличие от законченных к настоящему времени участков Транссиба, уже была переведена на тяжелые рельсы и с точки зрения безопасности выглядела куда надежнее, чем еще строящийся Великий Сибирский путь. Впрочем, и с ним дело теперь обстояло лучше, чем в старой реальности. Ну, мне так казалось (уж извините, точных графиков постройки Транссиба я не помнил), потому как я сам принимал активное участие в строительстве этой важнейшей для страны дороги, да и Николай уделял ей большое внимание. Еще будучи цесаревичем, он стал председателем комитета по сооружению Транссиба, и я использовал это его назначение для того, чтобы на практике показать ему некоторые приемы управления и контроля. Что, несомненно, благотворно повлияло не только на навыки и умения племянника, но и на строительство самого Транссиба. Ибо, судя по всему, и строился он куда быстрее, и воровали на нем куда меньше, чем в другой истории.

Ускорению строительства Транссиба способствовали и некоторые другие моменты. Например, упоминавшаяся выше ветка, протянутая мною до угольных залежей Экибастуза, столицей коего сейчас являлся городок с поэтичным названием Степной, добралась до Новониколаевска, [До 1926 г. Новосибирск назывался Новониколаевском.] что позволило, хоть и кружным путем, забрасывать грузы для строительства Великого Сибирского пути практически в самую середину его маршрута железной дорогой. Это заметно удешевило и ускорило строительство. Вначале была идея вообще отказаться от перегона Екатеринбург — Новониколаевск и использовать вместо него мою уже построенную ветку. Да, придется давать кругаля, но ведь дорога-то уже готова! Впрочем, от этой идеи отказались. Уж не знаю, что послужило тому причиной — нежелание отступать от утвержденного проекта, взятки подрядчиков или разумение, что для активного заселения и развития Сибири железная дорога непременно нужна. Я этим не интересовался. И тот, и другой путь развития событий были для меня равно желательными. Конечно, если уже построенную и находящуюся в моем владении ветку включат в Транссиб, я заработаю на этом заметно больше. Но с точки зрения развития страны дублирование магистралей на этом участке было предпочтительнее. Ведь я деньги-то зарабатываю отнюдь не для того, чтобы самолюбие потешить или с золота жрать, а именно чтобы страну развить. Так не все ли равно?

В Магнитогорске в принципе все было в порядке. То есть обычный рабочий бардак. Заводы дымили, по межзаводским веткам медленно скользили огромные гусеницы грузовых составов с углем, рудой, металлическими слитками, прокатом и так далее. Молодая императрица во все глаза смотрела на это грязное, дымное, вонючее, но все же великолепие. А уж когда группа инженеров и мастеров из Льежа, трудившихся на моих заводах, преподнесла ей в дар изумительную кованую вазу, наполненную такими же коваными цветами, она вообще пришла в восторг.

Из Магнитогорска молодая чета отправилась дальше — инспектировать на две трети построенный Транссиб. Я же, задержавшись еще на неделю, чтобы разобраться уже с собственными делами, вернулся в Москву готовить церемонию коронации, назначенную на май. К сожалению, так до конца ни с чем и не разобравшись. Но время поджимало, так что пришлось бросать всё и ехать. И вот заболел…

— Ваше высочество, — спустя минуту продолжил уже более мирным тоном Боткин, — я понимаю вас. Ежели бы мне было поручено нечто столь же ответственное, я бы тоже всеми силами стремился самолично везде успеть и все проконтролировать. Но поймите и вы: вам просто необходимо вылежаться. Еще инфлюэнцы [Инфлюэнца — грипп.] нам с вами не хватает.

Я кивнул и задумался. Вот черт, в последнее время меня тут регулярно прихватывали всякие простуды, насморки, начали побаливать колени и поясница. И лет мне пока вроде не так много — сорок пять, а со здоровьем уже что-то не то творится. На медицину же здешнюю надежд нет. Здесь, даже банальное воспаление легких — болезнь в большинстве случаев смертельная. Антибиотиков-то нету… И тут я уставился на сидящего передо мной доктора заинтересованным взглядом. Ну да — нет, и я про них совершенно ничего не знаю, кроме, того, что господин Флеминг выделил первый антибиотик из какой-то плесени и назвали, его как раз по аналогии с этой самой плесенью — пенициллином. Но это же классическая управленческая задача: есть знание решения, есть знание методики его достижения — организуй структуру и наполняй ее людьми и ресурсами.

— Что? — недовольно спросил Боткин-младший, поежившись под моим взглядом.

— Нет-нет, ничего, Евгений Сергеевич, — рассмеялся я. — Так, мысли кое-какие в голову пришли. О будущем. И… я исполню ваши предписания. Пару дней готов поваляться в постели.

— Пару или не пару — это мне решать, — сварливо отозвался Боткин.

А я старательно обдумывал пришедшую мне в голову идею. И она мне нравилась все больше и больше. Да, вполне возможно, ничего не получится. Во-первых, я, хоть убей, не помнил, откуда Флеминг взял плесень, из которой выделил антибиотик. Ну не всякая же подходит! Значит, предстояли тысячи, а то и сотни тысяч экспериментов только с этим. Во-вторых, даже если мы и найдем подходящую плесень, еще не факт, что удастся выделить из нее биологически активное вещество. Возможно, пригодных для этого технологий пока не существует. В-третьих, даже если все получится, опять же не факт, что я сумею развернуть фабричное производство препаратов. Не исключено, что они так и останутся единичными экземплярами, продуктом уникального индивидуального мастерства считаных ученых.

Впрочем, это я уже увлекся. Мне хватит и первых образцов. Фабричное производство — бизнес, а антибиотики меня сейчас волнуют не с точки зрения бизнеса, а с точки зрения собственного выживания. И с этой точки зрения Боткин-младший как руководитель структуры, которой предстоит открыть пенициллин, устраивает меня со всех сторон — прекрасно образован, молод, но уже обладает неплохим практическим опытом и навыками, сын известнейшего медика и исследователя, что весьма пригодится для легализации результатов. Правда… идеалист. Явный. Значит, непременно будет стараться осчастливить все человечество… Ну и что? Людей без недостатков не бывает. А с идеализмом как-нибудь справимся. Да и справляться-то надо будет не вечно, а года три-четыре. Озадачим Евгения Сергеевича исследованием отдаленных последствий и прочего, а сами за это время развернем фабрики. Ну а потом патент можно будет вообще бесплатно отдавать — все равно у нас покупать будут… Я хмыкнул. Что-то я опять увлекся и на бизнес перекинулся. Главное — препарат получить, а выйдет из этого бизнес или нет — там посмотрим. Боткин этого моего «хмыка», слава богу, не заметил, а то еще ненароком обижу его. Талантливые люди — они такие, обидчивые и себе на уме, но если уж работать — так именно с ними. Послушная посредственность, кою предпочитают некоторые столь же посредственные руководители, себя никаким образом не окупит, как ни крути…

Коронация Николая, вернувшегося из путешествия изрядно отдохнувшим и окрепшим, состоялась 11 мая 1895 года. Кое-кто из высшего света бурчал, что, мол, слишком спешно, года еще не прошло после смерти прежнего императора, не по канону. Но я гнал. У меня и без того дел много, и в Трансвааль ехать надобно — что-то там добыча упала. Слегка, но упала. И перевооружение армии разворачивается, да и с флотом возни невпроворот. Как выяснилось, здесь представления о серийном производстве были крайне своеобразные, особенно в судостроении. До начала строительства моих крейсеров «золотой» серии я даже не догадывался, насколько. Раньше я в судостроение вообще не лез. Ну, почти. Создал опытовую станцию, где отрабатывались свежие идеи, регулярно проводил ревизии, более или менее регулярно торжественно присутствовал при спусках на воду новых кораблей да время от времени ввязывался в драку Чихачева [Чихачев Николай Матвеевич — адмирал, управляющий Морским министерством.] с Министерством финансов. Серьезное вмешательство позволил себе один-единственный раз — когда наотрез отказался поддержать популярную в это время идею «таранной атаки». Ну не помнил я никаких удачных таранов кораблей с механическими двигателями — вообще не помнил! И что с того, что на самом деле они были и именно таранной атакой выиграно первое крупное морское сражение броненосных кораблей? [Битва при Лиссе 20 июля 1866 г.] Если к XXI веку эта битва забыта — значит, ничего такого больше не случалось. Следовательно, разработка и строительство кораблей, предназначенных для использования подобной тактики, — пустой перевод денег… В процессе этих жаркий баталий по поводу проектов кораблей я просто до печенок осознал истинность изречения Черчилля: «Генералы всегда готовятся к прошлой войне». И тот факт, что в моем случае это были не ге?